Временами Тихомиров забывал, что он — Тигрыч, дикий зверь, которого травят и не нынче-завтра вконец затравят.
В один из таких вечеров, когда сын (конечно, сын; и имя есть: Саша!) крутился под сердцем особенно бойко, Катюша произнесла то, о чем он никогда не думал; вернее, не решался подумать: вместе уехать за границу. Простая мысль потрясла его.
Неужели — надежда?
Уехать. Легко сказать. А деньги? А заграничные паспорта? Совсем еще недавно, когда гремела «Народная Воля», раздобыть паспорта было делом нескольких часов. Впрочем, чаще обходились без них: за умеренную цену знакомые евреи-контрабандисты брались переправить через границу любого социалиста, пусть и трижды приговоренного к смерти. Но новый Исполком все растерял, даже связи с евреями.
Тихомировы отправились в Москву.
Вера Фигнер надула коралловые губки:
— И ты бежишь? Достойно ли это старого народовольца, который.
— Который умирает, но не сдается? Так? — закончил с усталой улыбкой.
— Не обижайся, Тигрыч! Я все понимаю. — покосилась она на выпирающий живот Кати. — Скоро?
— Восьмой месяц пошел, — ответила Катюша. — Хорошо бы поспешить.
В душной комнате на Стромынке Кате явно не хватало воздуха. Лев вывел жену во двор, усадил на лавку. Вернулся.
— Отправь ее одну. В Париж, в Женеву — куда угодно! — вдруг шагнула к нему Фигнер, прижалась к плечу. — Мы будем с тобой. Мы будем собирать партию, будем действовать!
Вера, обворожительная Верочка. Сияющие, зовущие карие глаза совсем близко.
— Что ты, что ты, милая? — он почти оттолкнул красави- цу-агитаторшу. — Мы ведь не уходим из дела. Вместе с Оло- венниковой привлечем к выпуску «Вестника «Народной Воли» старика Лаврова. Его имя — реклама для партии! За границей много наших. Кравчинский, Кропоткин, Дейч, Вера Засулич. Будем готовить революцию.
— Хорошо. Поезжай, — холодно выдавила Фигнер. — Но на помощь не рассчитывай. Возможностей у нас нет.
— К тому же я давно хотел написать воспоминания о погибших товарищах. Там я смогу спокойно поработать. — словно бы оправдываясь, прибавил он, и тут же разозлился на себя за это.
Итак, надеяться не на кого. К счастью, практичная Катюша вспомнила о своей подруге Настасье — сестре первого террориста Валериана Осинского, хранящей в Харькове память о погибшем на виселице знаменитом брате. И не только память, но и печать — скрещенные револьвер и кинжал.
Пришлось отправиться в Харьков. У Настасьи сохранились связи, она принадлежала к революционной аристократии. Однако и у нее возникли трудности. Да, студентов и курсисток вокруг бегало немало, и все были готовы одолжить свои паспорта спасающимся бегством нелегальным, но документы эти не подходили Тихомировым — хотя бы по возрасту. Кинулись к солидным либералам — напрасно: после цареубийства и виселиц на Семеновском плацу те отшатнулись от «Народной Воли».
Осинской все же удалось устроить заграничный паспорт для Кати; вид для Тигрыча пообещали сделать чуть позже. Спешили. Катюше нужно было уезжать немедленно, чтобы ко времени родов она уже была в Европе, и все свершилось бы в спокойной обстановке.
В спокойной? Одной на чужбине, в интересном положении, без мужа? Она, прощаясь, неутешно плакала у Тигрыча на плече, а он улыбался сквозь наплывающие слезы, не узнавая собственной жены; ау, где же ты, бесстрашная орловская якобинка-заговорщица, бредившая под началом стареющего ловеласа Зайчневского инсуррекцией? Отзовись, член
Исполкома грозной «Народной Воли», состоящая в группе «Свобода или смерть»! (Ни больше, ни меньше: или так, или сяк!). Рассмеши всех, разбитная кухарка «Аннушка Барабанова», стерегущая тайную печатню в Саперном от непрошеных гостей.
Не отзывалась, не смешила. Твердила только:
— А если сыру угличского захочу? Или малиновой пастилы? Ты приедешь?
— Спрашиваешь! Встану пред тобой, как лист перед травой! — пытался шутить.
— Тебе же не хочется уезжать. А вдруг — останешься?
— Да что ты? — ответил неуверенно. — Следом за тобой. А пока — в Ростов. Туда придут деньги от Шелгунова. Представь себе, дает за не написанные еще статьи. Будет тебе и на сыр и на пастилу.
Катя уехала. Через полторы недели Осинская прислала паспорт и ему. Лев глянул на фотографию и понял, что через границу не проедет: с фотографии на него смотрел черный, как смоль, армянин с ястребиной наружностью даже и близко не похожий на идеолога «Народной Воли». Ах, Настасья Андреевна, спасибо, разумеется! И добрый человек по имени Мелкон. Тебе тоже кланяюсь, но.