Он побрился до синевы — убрал бороду и баки. Театральный старичок-гример снова разложил свои оловянные трубочки с красками и под бормотание про великого Андреева- Бурлака в роли Подхалюзина три с половиной часа чернил кисточками его широкое лицо. Но, похоже, без толку: благородный образ смуглого Мелкона так и не проступил сквозь славянские черты.
По вокзальному перрону прогуливался крутоплечий господин в длинном летнем пиджаке и в брюках с красным шнурком. Тигрыч вспомнил его лицо: конечно, конечно, в кондитерской на Невском, где они встречались с матерью Сони, а следом он уходил от агентов охранки; и еще потом — в день казни, в ослепительную ростепель, наполненную барабанной дробью. Лев даже голос услышал: «Господин Обухов, и вам бы в буфет, водки бы выпить!..»
Жандарм? Начальник их летучего отряда?
Обухов быстрым филерским взглядом обтрогал фигуру Тигрыча, и вдруг впился острыми глазами в его глаза: да-да, их не изменишь — ни цвет, ни выражение, сколько бы ни трудился старый гример.
Все? Приехали, не отъехав?
Перехватило дыхание. И сразу же какой-то злой куражливый азарт встряхнул беглеца: пропадать, так с музыкой!
Не опуская глаз, с широкой улыбкой он двинулся прямо на Обухова и, поравнявшись с ним, изящным движением чуть приподнял шляпу и учтиво поклонился. Агент от удивления раскрыл рот и неожиданно для себя сделал то же самое. Со стороны выглядело, будто добрые знакомцы приветствуют друг друга, радуясь нечаянной встрече.
Теперь — не оглядываться.
Тигрыч отдал билет кондуктору и вошел в вагон, чутким слухом нелегала силясь отделить торопливое шарканье подошв спешащих на поезд пассажиров от тяжелого топанья сапог жандармов, взявших след. Все спокойно. Шарк да шарк. Вот кто-то высморкался. Заплакал ребенок. Ударил вокзальный колокол. Никто за ним не гнался.
Состав тронулся — мягко, почти незаметно.
Впереди было полтора суток пути — через Кременчуг до австрийской границы. На станциях он почти не выходил (конспирация!), старался побольше спать, чтобы скоротать время. Но в Волочиске пришлось покинуть вагон — это был последний русский пункт, за ним начиналась Галиция — и пересесть в австрийский поезд. В долгом ожидании состава Тигрыч вошел в вокзальное здание, взял кофе в буфете, повернул голову и обмер: на самом видном месте висела его фотография. «Разыскивается опасный преступник, обвиняемый в злодеянии.».
Боковым зрением заметил: со стороны кассового зала к нему мерно приближался патруль железнодорожных жандармов. Подло задрожали колени. «Неужели схватят? На пороге свободы. Глупо.» Обжигаясь, судорожным глотком он осушил чашку. Понимал, что надо уйти, но ноги словно приросли к полу.
— Вам дурно? Нужна помощь? — рыжеусый унтер с внимательными глазами шагнул к Тихомирову.
— Нет-нет! Благодарю. Оступился. — пряча лицо в кашне, выдавил он.
Скорее! От этой жуткой фотографии — на перрон, в ватер клозет, к поезду! Куда угодно.
Он почти побежал между скамеек, запнулся за чьи-то ноги и упал бы на пол, на витые чугунные спинки, но все тот же жандарм ловко подхватил его, удержал и бережно усадил рядом с каким-то толстяком. Тут же возникла морщинистая сестра милосердия, шумная особа с пузырьками, которые совала Тигрычу под нос, чем-то пахучим натирала виски, удивляясь, отчего так быстро чернеет вата (грим! проклятый грим!), приглашая поудивляться и толстяка, и самое страшное — жандармов.— Паровозная копоть, — догадался унтер. — Поди ж, в первом вагоне ехали? И окно открыто.
— В первом! Открыто. Ехал. — с готовностью закивал он. — Благодарю, мне пора!
Выскользнул из рук сестры милосердия, бросился к выходу. На пороге замер, оглянулся: рыжеусый жандарм, склонив голову в сияющей каске, читал объявление о розыске революционера Тихомирова.
И снова повезло, и снова не было погони.
В вагоне офицер пограничной стражи отобрал у всех паспорта. Затем стали возвращать, вызывая по одному в кондукторское купе. Вскоре пригласили и его. «Ну, теперь-то конец, шабаш. Сличат фотографии, усы приклеенные оторвут.»
Но и опять все сошло с рук: честь честью вернули мелко- новский паспорт, и через несколько минут поезд отстукивал первые версты уже по Галиции. Под этот стук рождалось озорное, почти детское: «Ставим жизнь свою на кон, но спасает нас Мелкон!» Губы расползались в улыбке.
Признаться, переезд через границу не оставил никакого впечатления. А как он ждал его; воображение рисовало нечто грандиозное. Оказалось, так себе, пустячок: узенький ров, промелькнувший за пыльным окошком, по обе стороны — полосы ничейной земли. И все. С досады Тигрыч чуть не плюнул.