Из первых заграничных впечатлений — шумное еврейское семейство, возвращающееся домой, в Галицию. Болтливый глава его держал себя настоящим патриотом и изрядно надоел Тихомирову разговорами о прекрасной австрийской жизни. В купе была еще премиленькая, изящно одетая барышня, за которой Тигрыч от скуки принялся ухаживать. Но барышня тотчас осведомилась о состоянии его финансов, потому что ехала в Невшатель к богатому покровителю, но тот ей совсем не нравился, и если бы у соседа по купе имелись деньги, то бедняжка готова была бы забыть про Невшатель и отправиться вместе с ним.
— А у меня. У меня, представьте себе, нет и ломаного гроша! — дразнил ее Лев. — И еду я. Еду я за границу, — давился он от смеха, — в качестве голи перекатной!
И барышня тоже смеялась, при этом не забывая спросить, а нет ли у такого славного господина более приятной добычи: уж очень ей не хотелось в скучный Невшатель.
— Есть, да все по тюрьмам! — пугал он попутчицу, охваченный нервно-легкомысленным весельем.
Та жеманилась, закатывала глазки и все жалась к нему:
— Ах, что за шутник! И какой противный, противный.
— В России произвол, — потянул на себя одеяло еврей. — А у нас в Австрии свобода! Все можно говорить, только бы не делать.
— А у нас в России наоборот, — не унимался Тигрыч. — Делай, что угодно, только не говори.
Тут уж все купе грохнуло от хохота.
Нервное напряжение последних дней дало знать: к вечеру глаза слипались от усталости. Хотелось растянуться на полке, уснуть, да негде. Говорливый еврей, самодовольно подмигивая Льву, сунул деньги кондуктору: дескать, знай, как в нашей культурной Австрии дела делаются; теперь к нам никого не впустят, будем отдыхать. Но и задремать не успели: раскрылись двери, и к ним насажали кучу шумных пассажиров. Оказалось, кондуктор их надул — хрустящую банкоцеттелину взял и исчез в момент перемены бригады. Плакали денежки.
Австрийский патриот сник. Тигрыч же продолжал открывать Европу: взятки тут берут, и очень охотно, да при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, исполняют, что обещали. Раздражала еще и лоскутная мелочь территорий: не успеешь устроиться, осмотреться, как уже новая граница, новая страна. И опять — проверяют, допрашивают, из вагона выводят. До чего же славно дома: сядешь в поезд и — едешь и едешь, хоть тысячу верст, хоть три, и все одна держава — бесконечная, прекрасная. Прекрасная? Осекся. Сердце тоскливо сжалось.
Впрочем, все складывалось удачно: еврейское семейство высадилось еще до Вены. Барышню же на вокзале похитил бойкий коммивояжер-француз, и это тоже было весьма кстати.
В венском «Метрополе» он снял комнату за десять гульденов, отправил жене шифрованную телеграмму — о том, что благополучно перебрался через границу, спустился в ресторан — выпить и закусить. После пары рюмок хорошего коньяку, на широкой постели, в полнейшей безопасности Тигрыч тотчас уснул; уснул крепко, будто умер.
Как же он спал в эту ночь! И утром спал, и днем, и вечером. Так крепко и бесстрашно, наверное, спят только дети. Или сбежавшие от виселицы заговорщики.
Лев спал и не мог проснуться. А когда все же разлепил тяжелые веки, прислуга сообщила: он провалялся больше суток, пропустил два поезда на Женеву. Что ж, оставалось ждать. Он отправился бродить по городу.
В зеленом Пратере ли, у собора св. Стефана или под навесом задунайского кабачка — всюду к нему обращались на ломаном русском: «Не хотите ли познакомиться с Веной?» Но почему, почему навязчивые чичероне пристают именно к нему? Какой-то старичок шепнул: «На вас белая фуражка. Только приезжие русские носят такие.»
Завернул фуражку в газету, сунул под мышку. И тут же похолодело сердце, ледяным мячиком упало вниз, закрутилось под ложечкой. По бульвару Рингштрасе, оживленно беседуя с немолодым спутником, шел элегантный Петр Рач- ковский. Лев едва успел спрятаться за угол. «Хорошо хоть снял фуражку. Непременно заметили бы. Стоило пройти столько границ, чтобы попасться.»
Но не знал Тигрыч, не могло присниться ему ни в тревожном радикальском сне, ни в долгой венской спячке, что совсем скоро Рачковский сделает карьеру — станет управляющим Заграничной агентурой Департамента полиции, и с той поры удивленная жизнь не раз еще будет сталкивать их в своем непостижимом причудливом потоке.
Потом поезд мчал его по Баварии, южной Германии, к берегу Баденского озера, за которым начиналась благословенная Швейцария, страна долгожданной свободы. Высились Савойские Альпы, отражали солнце обрывы Большого и Малого Салева. Его мало интересовали эти красоты.