«Скорее-скорее! Скорее-скорее!» — отстукивали последние версты колеса. Еще немного и — Женева.
Расталкивая попутчиков, он первым выскочил из вагона, ища Катю тревожно вращающимися глазами. Жены нигде не было. Задыхаясь, Тигрыч пробежался вдоль поезда, но все напрасно. «Но где же ты? Где? Что случилось?» — бормотал он, пробиваясь сквозь вокзальную толчею.
Пассажиры шарахались от странного русского.
Глава двадцать шестая
Александр III всей тяжестью своих могучих рук оперся на стол, да так, что ножки заскрипели. По стеклам гатчинского дворца хлестал дождь, а перед ним на зеленом сукне стояла большая резная шкатулка, и содержимое шкатулки наполняло жгучими, почти невидимыми слезами царские глаза, казалось бы, давно отвыкшие от слез.
Крышка была прозрачной, и Государь хорошо видел куски опаленного дерева, осколки мутного стекла, клочок сероголубого сукна с застарелыми пятнами крови. Да, крови, и он это знал. Потому что в тот страшный день 1 марта 1881 года сам собирал куски и осколки от разбитой взрывом отцовской кареты, прожженный лоскут шинели, и после хранил все эти вещи в кабинетной шкатулке, специально заказанной к случаю; хранил вместе с записками лейб-медиков, оказавших умирающему Александру II первую помощь.
Он открывал крышку, прикасался пальцами, медленно перебирал, словно четки, не остывшие (и не остывающие!) от динамитного огня предметы, которые, наверное, могли бы напомнить постороннему собрание старьевщика, и ощущал прилив праведного гнева и решительных сил, что так нужны были ему, и особенно в эти дни, когда уцелевшие террористы грозили из-за угла, из-за границы, писали прокламации, когда либералы-пустословы в своих газетках все еще бредили реформами и конституцией. Правда, теперь уж меньше стали писать, особенно после Высочайшего манифеста 29 апреля: поняли, что не свернет Россия с самодержавного, имперского пути. Да и журналисту Каткову хвала: напомнил, что есть у нас не только болтливые «Молва», «Дело», «Отечественные записки», но и национальные, православные по духу «Московские ведомости», «Русский вестник». Умница, написал, не устрашился: «Как манны небесной народное чувство ждало этого царственного слова. В нем наше спасение: оно возвращает русскому народу русского царя самодержавного.»
— Скажи-ка, Толстой, какой же конституции им было надо? — Государь закрыл шкатулку, шагнул от стола к министру внутренних дел. — Английской, французской, германской, бельгийской, наконец?..
— И сами того не знают, Ваше Величество! — сдержанно улыбнулся граф, покосившись на стоящего рядом молодого директора Департамента полиции Вячеслава Константиновича Плеве, который успел отличиться: его агенты недавно предотвратили покушение на Александра III — «посредством отравленных сигар».
— Как пишет «Молва», конституцию, соответствующую стране, — учтиво продолжил Плеве. — Таково, увы, мнение образованной толпы.
— Именно — толпы! — нахмурился Царь. — А если страна не желает отнять у Государя власть, которую она ему доверила, чтобы передать ее в руки партии так называемых петербургских либералов? Впрочем, довольно. Мне не нравится, когда цареубийцы от возмездия ускользают за границу..
— Ваше Императорское Величество, должно быть, Вы говорите о Льве Тихомирове, идеологе «Народной Воли»?—уточнил Толстой. — Досадная случайность. Заверяю, поимка злоумышленника — вопрос нескольких дней. У Вячеслава Константиновича и подполковника Судейкина составлен план, дабы выманить преступника и тотчас заарестовать его.
— Дай-то Бог, Дмитрий Андреевич! — потеплевшим голосом сказал Александр III; прошелся по кабинету, горько усмехнулся: — Из столицы переехать пришлось. Какой-то мудрец их, еврей германский тиснул в газетке: дескать, террористы держат меня военнопленным в Гатчине.
— Карл Маркс, Ваше Величество, — уточнил директор Департамента полиции. — Нового идола умники изваяли, молятся на него. Особенно живущий в Женеве революционер Плеханов.
— Но я не боялся пуль турецких, и вот. Выходит, прятаться должен от революционного подполья? В своей стране? — бросил Александр III с раздражением.
— Простите, Ваше Величество, но нами перехвачена зашифрованная записка из Петропавловской крепости, от главаря «Народной Воли» Михайлова-Дворника, — продолжил Плеве. — В кабинете Лидерса ее расшифровали. Позвольте зачитать?
Государь молча кивнул.
Плеве раскрыл папку, которую держал в руке; прочел:
— «Успех, один успех достоин вас после 1 марта. Единственный путь — это стрелять в самый центр. На очереди оба брата, но начать надо с Владимира.»