— Каков подлец! Не уймется. — сжал за спиной могучие кулаки Царь. — Словно в тире цели намечает. Передайте подполковнику Судейкину, что я очень надеюсь на успех его предприятий. Прощайте, господа! Впрочем.
Он резко повернулся на мягком ковре.
— Смерти не страшусь. Но пекусь я о Российской Империи, которая не должна подвергаться опасности — потерять один за другим двух Государей.
Снова вернулся к шкатулке. И долго стоял, склонившись над прозрачной крышкой, будто всматривался сквозь бесформенные лоскуты и острые обломки в непогожее воскресенье на Екатерининском канале, в знобящий огромной непоправимой бедой день.
.Между тем, тайная типография в Одессе исправно действовала уже не один месяц. Новый член Исполкома «Народной Воли», отставной штабс-капитан Сергей Дегаев, польщенный доверием самой Веры Фигнер, старался изо всех сил: печатня под его началом выдавала тиражи листовок, прокламаций, даже газет.
Типография работала, Верочка радовалась, а в Петербурге бывший техник-взрывник подпольной партии Окладский (Ванечка) уже с полгода безо всяких задержек получал жалованье агента-осведомителя охранного отделения Департамента полиции.
У Судейкина на Ванечку имелись свои виды. В пояснительной записке на имя Плеве подполковник писал: «Желательно, чтобы Окладский был водворен на юге не под настоящей своей фамилией, а под чужим именем, ввиду того, что высылка его под настоящей фамилией может возбудить подозрение среди членов в революционной партии, так как возвращение свободы человеку, приговоренному к смерти, а затем вечному заточению в крепости, может быть объяснено лишь особенно важными заслугами его, оказанными правительству .. Под чужим же именем Окладский будет иметь возможность видеться с новыми революционными деятелями и войти в их среду».
Поскольку Сергей Дегаев был все же новым человеком, то Ванечка легко вошел к нему в доверие, назвавшись мещанином Ивановым, лишенным всех прав состояния по обвинению в государственном преступлении, вернувшимся в Одессу после мезенской ссылки.
Вечером в кофейне на Николаевском бульваре Дегаев обмолвился: из Москвы в Одессу едет Фигнер. Вера могла узнать Окладского. Тем более, накануне своего ареста контршпион Капелькин успел передать Тигрычу и Фигнер пухлую тетрадь с предательскими показаниями Ванечки. Окладский отбил телеграмму Судейкину.
Что ж, медлить нельзя. Штабс-капитан Дегаев нужен был позарез инспектору секретной полиции — для одной хитроумной придумки, о которой подполковник до поры никому не говорил. Из Петербурга в Одессу срочно отправился летучий отряд Елисея Обухова.
Все случилось густой южной ночью, когда в приоткрытое окно (ах, неосторожно! где строгая школа Дворника?) нелегальной квартиры врывался сладковатый запах цветущей магнолии, когда немолчно пели цикады и подремывали высоко в ветвях серые горлинки, когда молодой революционер Сергей Дегаев, пряча под тяжелые брови восторженные карие глаза, вслух читал товарищам только что снятую со станка прокламацию собственного сочинения; он назвал ее «Русскому обществу», и теперь читал с влажного еще листа, сочно играя голосом, несколько подражая сестре, пробующей себя на сцене.
«Где же твоя готовность стоять за великие истины — свободу правду и добро, где твои силы? — строго вопрошал Дегаев виновато бледнеющих соратников. — Где же вы, отцы, товарищи, братья и сестры замученных, повешенных, — откликнитесь на зов наш!»
Откликнулись, да только жандармы. Заслушавшиеся революционеры не сразу разобрались, что к чему. В дыме прокуренной комнаты почудилось многим: вот-де явились на зов отцы и братья погибших, нетерпеливо стучатся в дверь, выбивают ее, дабы скорее отомстить тиранам, примкнуть поспешно к борцам за народное счастье. Удивились только, одурманенные свинцовым духом печатни: чего это пуговицы у пришедших так блестят, и кокарды на фуражках, и сапоги, как на подбор, и шашки о пол побрякивают.
Поняли, да поздно: с барышнями скоро справились, прытким студентам и рабочим треснули по шее, выдирая револьверы вместе с карманами. Лишь одного — чернявого, с мускульной силой бойца — едва не упустили: успел, злодей, стрельнуть из «бульдога». Прямо в Обухова метил, но тот пригнулся; прожужжала пуля вполлинии от уха, шепнула — смертное, тоскливое. А вполлинии — это, по-новому, чуть больше миллиметра будет.
Обухов рассердился. Своим коронным ударом выбил револьвер из руки упрямого террориста, догадавшись в горячке: это и есть штабс-капитан Дегаев. Но и социалист оказался ловким знатоком английского бокса: уже безоружный так стукнул Елисея, что в голове у того ослепительно вспыхнуло, и на правый глаз стал наползать лиловый кровоподтек.