Лев подмигнул Катюше. Он опять мысленно произносил: «наша партия», «мы, революционеры»; он словно бы напрочь забыл про собственное убеждение: делать дело можно только на месте, в России. Что заниматься революциями издали, из уютной Женевы — глупо и бесчестно. Забыл, что приехал сюда не для того, чтобы «воздействовать» на покинутое отечество, а потому что был разбит, не видел смысла в продолжении борьбы.
И вот шифровка от Фигнер. От «Верочки-топни-ножкой». Выходило, что эта тайнопись снова превращала безвестного русского эмигранта Василия Игнатьевича Долинского (по поддельному паспорту) в неистового Тигрыча, бредившего заговором и переворотом.
Это оттого, что от Веры? Или она здесь ни при чем?
На него во все глаза смотрели Катюша и Иван. Сердце билось молодо и звонко.
Все случившееся потом походило на кошмерический сон. Кажется, виноват резкий порыв ветра.
Левое переднее колесо детской коляски вдруг перескочило через камень, и прекрасное, прочное швейцарское изделие стремительно покатилось вниз, унося по склону маленького Сашу — быстрее и быстрее. Дико вскрикнула Катя. Лев рванулся следом, всем умирающим своим существом понимая, что уже ничего не успеет сделать.
Воздух стал таким липким и густым, что сквозь него приходилось пробиваться, напрягая последние силы. Споткнулся, растянулся во весь рост Иван. Тигрыч бежал, падал, рвал брюки о камни. И снова бежал, нелепо вскидывая не раз спасавшие его ноги. В замутненном сознании тупо застряла, вспыхивала картинка: суворовские солдаты лихо съезжают по альпийскому склону.. К чему это? К чему? Это ведь Суриков нарисовал.
Улыбается художник. Тот самый, что написал и «Утро стрелецкой казни». Секунды набухают, готовые вместить все: и наполненный взрывчатым студнем кровавый день — Прощеное воскресенье 1 марта 1881-го, и выставку передвижников в гулких академических залах, и картины в тяжелом багете, вздрогнувшие тогда от динамитного удара на Екатерининском, и двух мальчиков, двух братьев, зависших над новороссийской пропастью, и эту коляску, устремившуюся вниз.
Коляска катилась к каменистому обрыву. Временами она замедляла ход — колеса путались в траве, склон становился более пологим, — а затем снова мчалась, страшно подпрыгивая на бугорках.
Отменное качество — плотный верх, крепкие рессоры. Еще немного и.
Внизу вскрикнули, затем мелькнули размытые тени. Коляска остановилась. Два прогуливающихся господина без лиц (Лев смотрел и не видел их), спасшие Сашу, вежливо приподняли шляпы на прощание и ушли, чтобы продолжить променады по изумрудным склонам Большого Салева.
Тихомировы долго не могли прийти в себя. Потом стали спускаться. Потрясенная Катя шла осторожно, крепко прижимая улыбающегося сына к себе. Лев катил коляску. Добровольский, потирая ушибы, рассуждал:
— Один из этих господ — шпион!
— Почему ты знаешь? — машинально спросил Лев.
— А зачем на нем калоши? Ни швейцарцы, ни французы калош не носят.
Льву не хотелось об этом думать. Ни о чем не хотелось думать.
— С твоим приездом, Тигрыч, — не унимался Иван, с удовольствием произнося его боевую кличку, — центр борьбы с деспотизмом переместился в Женеву. Нас не оставят в покое. Все эти шпионы, агенты Судейкина.
Через три дня он написал ответ Фигнер: в переговоры вступить согласен. Вскоре кокетливая Неонила повезла шифровку в Россию.
Что ж, думал Тигрыч, должно быть, все эти воронцовы-дашковы не знают истинного положение дел в «Народной Воле». Не станем их разуверять. В конце концов, у нас есть требования. И мы их предъявим. Мы поторгуемся с правительством.
Но — Саша, Сашенька, сын, что с ним делать? Недели пролетали одна за другой, а ребенок жил без регистрации. Для записи нужны надежные документы родителей, но ни у него, ни у Кати таких не было. Тигрыч уже знал: в Швейцарии на публике называйся кем угодно, хоть самим Чезаре Ломброзо, только с фальшивым паспортом не попадайся — это уголовное преступление, карается строго.
Помогли Плехановы: познакомили с Эльсницами, эмигрантами по какому-то совершенно пустяковому делу. Александр Эдуардович и свел Льва с местным не то социалистом, не то анархистом Перроном, гражданином как раз той же самой общины — Plain-Palais, где сам он, несмотря на революционное отрицание собственности, все же таковую имел. Анархист взялся за их дело.