Однако в субботу он не узнал всегда оживленного грузина. Николадзе был мрачным, встревоженным. Через надежных людей ему передали записку: «Немедленно прекрати переговоры и возвращайся в Петербург. Иначе тебя ждут крупные неприятности. Поспеши.»
Николадзе уехал. Рухнули надежды.
Но что же случилось, что? Тихомиров терялся в догадках.
Правда, Вера Фигнер прислала радостную шифровку: арестованный в Одессе отставной штабс-капитан Дегаев сбежал из-под стражи.
Глава двадцать седьмая
Загадка стремительного отъезда Николадзе раскроется только к марту 1883 года.
А пока. А пока — чужая сторона потихоньку прибавляла ума. Тихомировы зимовали в тихой Морнэ, гуляли с малышом по берегу Арва, отражающего безмятежное французское небо, Катя ловко хозяйничала на небольшой, но опрятной кухне, радуясь, что шелгуновских денег вполне хватает; даже еще остается, чтобы дать кому-нибудь в долг. А таких среди эмигрантов было немало.
Порой Льву казалось, что он попал на какой-то странный остров с людьми, потерпевшими кораблекрушение. Безденежье, раздоры между группировками и кружками, взаимная подозрительность, наветы друг на друга.
Он сразу заметил, что эмиграция расколота на две неравные части. К малой принадлежали те, кто сумел приспособиться, врасти в европейскую жизнь. Эти люди знали языки, имели твердый доход и связи в либеральных кругах здешнего общества, брезгливо сторонились всех прочих обитателей русской колонии.
Взять хотя бы прижимистого князя Петра Кропоткина, которому даже под замком в крепости были изрядные послабления: и бумагу для ученых трудов тотчас дали, и брат Государя его навещал, и побег друзья скоро устроили — целое действо разыграли, с мазуркой, шариками воздушными, с «медвежатником» и жеребцом Варваром. Или Сергея Кравчинского. Тот просто купается во всеевропейском обожании. Как же — жандарма Мезенцева польским стилетом зарезал! И скрылся. Теперь романы сочиняет. Деньги получает от издателей. И про него сочиняют. Какая-то юная англичанка, в кудряшках вся, вокруг вертится. Говорят, впечатления собирает для книжки. Наверное, уж в любовницах. Как ее — Этель Войнич? Вроде, и название придумали: «Овод», большая муха навязчивая, кусачая. Еще есть — Николай Жуковский, но тот постарше, из эмигрантов еще герценовского круга.
А остальные? Остальные — по отцовской поговорке: и наго, и босо, и без пояса. А прибавьте к нищете, скитаниям теоретические разногласия и политические амбиции, — такой гремучий студень получится, какой Кибальчичу с его черным динамитом и не снился.
И среди всего этого приходилось жить.
Настойчиво набивался в друзья Лева Дейч, с его коммерческой жилкой, мечтающий об издательском деле, о выпуске революционной литературы. Хотел заработать на именах — Плеханов, Аксельрод, Тихомиров. Это сулило неплохой доход, денежные поступления из России. Тигрыч отказался: ведь он принадлежал к «Народной Воле», в которой Георг с Дейчем не состояли. Отношения охладели. И хорошо: не мог забыть Тихомиров Чигиринского дела, когда Стефанович с Дейчем стряпали манифесты от царского имени; самозванства не терпел.
И тут откуда-то снова возник бывший соратник по партии Иохельсон — с деньгами и идеей регулярно выпускать заграничный «Вестник «Народной Воли». Конечно, деньги были сомнительного происхождения, но об этом старались не думать. Тигрыча пригласили поучаствовать в деле. Он поспешно согласился. И вот почему. Во-первых, гонорары из России стали приходить с задержкой: над «Делом» сгущались цензурные тучи, журнал то закрывали, то открывали снова; угадывалась твердая рука самого Победоносцева. Лев нервничал: рушилось материальное благополучие семьи. Работа в новом издании сулила хоть какие-то деньги.
Но это не главное. Он понимал тогда: доставка в Россию хорошо изданного журнала «Народной Воли» всколыхнет общество, испугает успокоившуюся власть, станет веским аргументом для возобновления неожиданно прерванных переговоров. Лев снова надеялся встретиться с Николадзе. И верил, что сможет освободить друзей.
В эти дни он редко бывал дома. Колесил между Морнэ, Женевой и Парижем. Совещались с Машей Оловенниковой, Плехановым, с приехавшим из Лондона Кравчинским и, разумеется, с великим Петром Лавровичем Лавровым — с тем самым, который под именем Миртова до слез потряс «Историческими письмами» юную, жаждавшую жертвенного подвига Россию. Как же ими зачитывалась курсистка Сонечка Перовская. Называла Евангелием революционной молодежи.