Что же делать? Конечно, надо убить его! Это желание словно опалило Тигрыча изнутри. Он осмотрелся. Вокруг все в той же дымке мерцал, жил, звенел конками Париж, которому не было никакого дела до двух русских эмигрантов, беседующих на набережной Сен-Бернар.
Разумеется, убить! Сбросить тело предателя в реку. Никто не заметит. Нужно лишь улучить подходящий момент.
Дегаев вдруг порывисто повернулся к нему, вцепился в рукав пальто, как намертво вцепляются в брошенный круг утопающие. По некрасивому широкому лицу текли слезы.
— Послушай, Тихомиров! Послушай. — захлебывался он отчаянной скороговоркой. — Все расскажу, все. А тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Знаю, здесь Герман Лопатин, Караулов. Соберетесь, вынесете приговор. Не могу я.
«Все ему известно. Мерзавец! Сколько, поди, всякого шпи- онья с собой привел.» Лев еще раз огляделся по сторонам. Нет, все спокойно.
Дегаев заговорил. Тихомиров погрузился в эту жуткую исповедь. Он слушал изменника молча, боясь малейшим движением лица, неосторожным вопросом спугнуть его откровенность; только бешено вращались глаза и колотилось сердце. Стоял окаменевший, чувствуя, что не может тронуться с места; порой казалось, что его засыпают булыжниками.
Так что же случилось в красавице Одессе на излете декабря 1882 года?
На столе дымится чай, светятся цедрой дольки лимона, а Дегаев никак не может понять, почему подполковник Су- дейкин, который, по слухам, к министрам запросто захаживает, так много тратит времени на него, безвестного штабс- капитана? Вот жандарм склоняется над столом и, перелист- нув страницу, печально вздыхает:
— Что же он пишет, наш господин Чичерин! «Истреблять террористов как отребье человеческого рода, не считаясь с нормами законности, ибо всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости». И это городской голова, правовед, профессор! До чего же мы дошли. И вы, радикалы, тоже хороши!
Георгий Порфирьевич обхватил голову большими белыми ладонями.
— Не правда ли, — продолжил он, — во главе русского прогресса теперь революционеры и жандармы. Вы и мы. И мы с вами скачем верхами рысью, потом на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади в серой пыли пешком идут мужики, отирают пот с лица и платят за все прогоны. Мне жаль мужика. Ибо. Ибо по складу я сам народник.
— Очень интересно, — усмехнулся Дегаев.
— Ах, что за улыбка — сардоническая, вольтеровская! Впрочем, Вольтер тоже посидел, в Бастилии. Да я не об этом. Вы революционер-народник, я — жандарм-народник. Философ один, умник, утверждал: противоположности сходятся, перетекая друг в друга. А? Перетечем, Сергей Петрович? На благо России.
Быстрые темные глаза Судейкина заискрились дружелюбным весельем, крутые плечи бодро задвигались под мундиром. Казалось, еще мгновение и инспектор заключит подавленного народовольца в товарищеские объятия. Понятно, не сказал подполковник, что написал секретный циркуляр, уже легший на столы министра внутренних дел графа Толстого и директора Департамента полиции Плеве. И что же он предлагал? Да простое: возбуждать распри между революционными группами; распространять ложные слухи, удручающие революционную среду; передавать через агентов, а иногда с помощью приглашений в полицию и кратковременных арестов, обвинения наиболее опасных революционеров в шпионстве; вместе с тем дискредитировать революционные прокламации и разные органы печати, придавая им значение агентурной, провокационной работы.
Нравственно ли это было? Мучила ли Георгия Порфирье- вича совесть? Прежде, по молодости — кадетской, благородной — непременно замучила бы. Но перейдя офицером в корпус, столкнувшись с нигилистами-террористами, в кровавом мятежном упоении сорвавшимися с цепи, всегда бьющими в спину, подло, исподтишка, он изменил мнение, он изменился сам. Так меняется солдат от боя к бою.
А это была война — без всяких сомнений. Жестокая, безжалостная. Ее начали революционеры, и отступать они не собирались. Бомбисты упрямо шли к цели: через убийства многих и многих, и главное — через смерть православного Государя достичь дерзкой мечты — республики, парламентской говорильни, где каждый шельмец только и думает в горделивом ослеплении: а не пора ли и ему поправить страной? (Ужас: столько крови для такого в сущности пустяка!). Но не одолеть врага лишь в открытом сражении. И в тыл, в штабы всегда засылали лазутчиков; ползли осторожные пластуны, перехватывались секретные донесения и пакеты, разгадывались хитроумные шифры — дабы знать, чем дышит противник, что затевает, куда направляет удар. Это было для Георгия Порфирьевича, как откровение. И с тех пор он особенно крепко жал руку начальнику «черного кабинета» Антону Ивановичу Лидерсу, придумывающему новые устройства для вскрытия подозрительных писем. Читать чужие письма дурно, кто ж не знает. А добыть, распечатать конверт с тайной вражеской, злокозненной—доблесть.