16 декабря в пятом часу пополудни Георгий Порфирьевич сам позвонил в дверь. Подполковник появился не один — с племянником, молодым офицером Николаем Судовским. Судейкин по-хозяйски, не задерживаясь в передней, быстро прошел в залу, небрежно сбросил пальто на диван. («Вот и хорошо: у него в кармане остался револьвер!»). Рядом пристроил массивную трость: Дегаев знал — в рукояти спрятан отточенный стилет. Племянник же замешкался у зеркала; вешал шубу, причесывался, поправлял усы. Красавец, привык всем нравится.
— Я от вас записку получил. Что же вы, Сергей Петрович, хотели мне сообщить? — развернул жандарм атлетические плечи. — Да на вас лица.
Он не договорил. В руке у агента вдруг запрыгал «бульдог», грянул выстрел. Дегаев целил инспектору в грудь, но пуля вошла в живот, рядом с печенью. Тот взревел. Из спальни в гостиную с ломом в руках влетел кудлатый Стародворс- кий, размахнулся, однако Судейкин увернулся от удара, ткнул напавшему кулаком в серое лицо и, пошатываясь, зажимая рану, метнулся к передней с криком:
— Коко! Скорее! Сюда! Бей их из револьвера!
Но племянник уже лежал на полу без памяти. Путь к двери преградил Конашевич. Жандарм замешкался, морщась от боли, и в эту же секунду догнавший его Стародворский обрушил на голову страшный удар ломом, от которого инспектор рухнул под ноги пытающегося сбежать Дегаева.
— Ну же! Все?! — визжал пробивающийся к дверям штабс- капитан; он смешно поднимал колени, словно шел по болоту.
— Все! — прохрипел Стародворский. — Не видишь?..
Судейкин вдруг дернулся, вскочил на ноги и, с утроенной
силой боднув по-бычьи Конашевича окровавленной головой, кинулся к ватерклозету; успел вбежать, да запереться не смог, и теперь слабеющими руками пытался удержать дверь изнутри. Ловкий Стародворский вставил ногу между косяком и дверью, тянул ее на себя, нанося удары ломом по разбитым ладоням, запястьям спасающегося инспектора. Силы были неравные. Наконец, раненый, оглушенный подполковник разжал искалеченные пальцы. Рывком вытащив несчастного в переднюю, обезумевший народоволец принялся колотить его скользким от крови ломом по виску и затылку. Умирающий Георгий Порфирьевич опрокинулся назад, в ватерклозет, заполнив его своим огромным телом. Но и здесь, в тесноте, прыгал тяжкий железный обрубок, кроша в брызги голову, ломая ночную вазу. Осколок отскочил, поранив лицо убийце. Теперь по его щеке тоже текла кровь.
Судейкин был мертв. Чудом остался в живых Николай Судовский; он-то и расскажет обо всем следствию. Но это уже мало интересовало Конашевича и Стародворского. Побросав ломы, толкаясь на лестнице, они бросились вон, чуть было не сбив в подворотне запасного унтер-офицера Суворова, агента охранки, проживающего под видом лакея у Де- гаева и отправленного им за покупками в провиантские склады. Унтер и запомнил расхристанных, испуганных людей.
Сам же штабс-капитан скрылся еще раньше. В колких от летящего снега сумерках он бежал по городу, не узнавая его домов и дворцов. Он закрывал глаза и видел кровавое пятно на полу, он открывал глаза, и липкие страшные струи стекали по белым дорическим колоннам особняков. Объятое ужасом сердце норовило выскочить из горла. Ноги отказывались нести. Чтобы перевести дыхание, Дегаев прислонился спиной к стене большого серого дома. Над его головой уютно светились вечерние окна.
Вспомнилось, ударило в виски: «Целовал ворон курочку до последнего перышка. Ох, целовал.»
И вдруг ему почудилось. Нет, он явственно услышал детский плач — откуда-то сверху, из теплого желтого света. Плач был горьким, безутешным.
«Откуда? Мне показалось. Это все нервы. Это ветер.»
Конечно, никакого плача. Тоскливо посвистывала, шелестела поземка. Но все было, было! И плач был.Потому что в теплой детской спальне от неясного испуга пробудился Сереженька Судейкин, поздний ребенок Георгия Порфирьевича. Мальчик проснулся от страшного сна, который он тут же забыл, и теперь, всхлипывая, успокаивался на руках у доброй и теплой няни. Он не забудет только лилово клубящиеся тени по углам, серые тона старинных гобеленов, блеск серебра и золота багета и, наполненный сказочным ужасом, шум ветра за полуночным окном. Он станет потом знаменитым художником, художником «Голубой розы», и на его романтических картинах, на театральных декорациях оживут, словно всплывая из тревожной прапамя- ти, те же краски, причудливые силуэты, которые приносят повторяющиеся горькие сны. Сны неутешной боли и сиротства.