Все ожило чудесным образом. Вправе ли он остаться в стороне?
— Можете идти, Лев Александрович, — улыбнулся Рачковский.
— Как — идти? Но к чему. А как же ящик, чемодан с дырками?
— Что за чемодан? Не понимаю. Впрочем, вы устали. И я устал, — вздохнул Петр Иванович. — Четыре года за вами присматриваю. Признаться, сам хотел доставить вас в Россию. Как преступника государственного. За это награда полагается. А вы мне все карты спутали. Ха-ха! — вдруг расхохотался заведующий агентурой. — Ладно уж, ступайте. Надеюсь, до скорой встречи.
Деньги на выпуск брошюры «Почему я перестал быть революционером» ему выдал все тот же Рачковский: дескать, пока найдете, а время не терпит. И вот книжица вышла.
Это походило на взрыв самого мощного Кибальчичева снаряда, сверх меры начиненного черным динамитом; страшного взрыва наполненной гремучим студнем жестянки, из которой разящий свинец разлетается шариками во все стороны, надо лишь тронуть спираль Румкорфа.
И со всех сторон кинулись к нему, разгневанные, с поднятыми кулаками, бранящиеся сотоварищи по «Народной Воле».
Первой примчалась Маша Оловенникова: «Тебя, конечно, заставили? Откажись, напечатай опровержение. Немедленно едем к Лаврову. Или. Или я не пущу тебя на порог!»
На Катюшу у дома набросилась жена Русанова: «Твой Тигрыч предатель! Он струсил в труднейший момент.»
Серебряков тут же опубликовал «Открытое письмо Льву Тихомирову». Схватился за перо и взбесившийся старик Лавров: дескать, отступничество Тигрыча может вызвать смуту в революционных умах. А посему — мы должны осознать: он нам чужой, он враг, его слова нам теперь безразличны. (Нет, не зря усмехнулся выпивоха-отщепенец Соколов: «Можно быть кем угодно: дураком, подлецом, даже шпионом, но быть Лавровым — это недопустимо!»)
Приехавший из Лондона Сергей Кравчинский буквально вцепился, смял Льву манишку на пустынном Пор-Рояль: «Ты сумасшедший! Сумасшедший!» Насилу вырвался. Вдогонку Мавр крикнул: «Ты хуже Дегаева!» А Сережа, милый Сережа Синегуб, стихи сочинил: «Теперь главу склонивши долу, вошел в языческий ты храм. И воскуряешь произволу благоговейно фимиам.» Бедный друг, друг далекой молодости.
Не смолчали и Плеханов с Аксельродом: мы ж, мол, говорили — народничество приказало долго жить; вступайте в марксистскую группу «Освобождение труда». Знаменитая Вера Засулич с нами. Чуть позже опомнившийся Георг ответил более пространно — брошюрой «Новый защитник самодержавия, или горе г. Л.Тихомирова».
Сам Поль Лафарг отозвался телеграммой: «Приезд на учредительный конгресс II Интернационала русских революционеров будет ответом на предательство Тихомирова». Затем рубанул с плеча Фридрих Энгельс: «.русский, если только он шовинист, рано или поздно падет на колени перед царизмом, как мы это видели на примере Тихомирова».
Все толкались, галдели: про когтистую лапу двуглавого орла, наступившего на горло бедной России; а ему, ренегату, сильную царскую власть подавай.
Говорили потом, в каземате Шлиссельбурга заплакала даже Верочка Фигнер: о нем заплакала (о все еще любимом?) — как о душевнобольном. И Коля Морозов тоже. Слезы вытирал, а вокруг по камере цыплята бегали (в тюрьме вывел!), и потрясенный стражник смотрел в глазок на попискивающее чудо.
Тихомиров запомнил этот вечер, августовский, беззаботно-ласковый, пронизанный соскользнувшими с черепичных крыш солнечными лучами. Он вышел на Страсбургский бульвар, над которым плыли ароматы духов, свежей пока акации, близкой кондитерской, еще чего-то, обещающего радость; и все это не портил серный запах угля от близкого вокзала. Там посвистывали невидимые паровозы, напоминая о дальних дорогах. И от этого губы сами складывались в улыбку. А вдруг и они скоро поедут. В Россию.
Впрочем, неважно, пустит ли его правительство домой. Он все равно будет вести себя одинаково. Наконец, он просто объяснил свои взгляды.
— Остановись, иуда! — раздался срывающийся голос.
Он оглянулся, и первое, что выхватил взгляд, было короткое дуло «бульдога», торчащее из-под газеты.
— Бек? Григорий? — узнал он молодого народовольца; того самого, что был вместе с Вандакуровой у них на новоселье. — Не понимаю.
— Поймешь! Вот тебе! — Мгновенно ударил выстрел. Потом еще и еще.
Оцепеневший Лев не прятался, но слышал, как пули впиваются в дерево над головой. Снова хлопок. И снова короткий всхлип старой ивы от влипающего в кору свинца. Вдали раздавалась полицейская трель, кто-то кричал, метались тени.
— За всех. За казненных, погубленных. За поверивших и обманутых!