— Знаю, знаю. Ты верно служишь престолу и Отечеству... В войсках у тебя был порядок, теперь и в крепости. Но кто же перед нами? — царь снова посмотрел на Тихомирова. У того вдруг застучало сердце. — Условия содержания? Прошения?
— Лев Александров Тихомиров, 26 лет от роду, внук священника, сын военного врача Береговой линии, кавалера Анны III степени.— Видно было, комендант Ганецкий хорошо изучил его дело.
— Военврач Тихомиров? Что-то припоминаю. Мне докладывал о кавказских делах покойный Альбранд. И о коллежском асессоре Тихомирове, который. Похоже, он отличился в экспедиции на Вулканке?
— Это мой отец.— с усилием произнес Лев, не узнавая собственного голоса.
— Вот как? — сдержанно удивился Александр II. — Стало быть, «Опора милая стареющих отцов, младые сыновья.»? Хороша опора. Что натворили?
Генерал-адъютант Мезенцев склонился к царскому уху. До арестанта донеслось:
— „.Тайный кружок Чайковского. Распространение порочащей власть литературы. Дух отрицанья. Сочинение сказок зловредного свойства. Пропаганда социалистических идей. Разврат рабочих книжками Лассаля, Маркса, Луи Бла- на, Вермореля. «Исторические письма» революционера Лаврова. Крамольная брошюра Берви. Сходки в Кушелевке. Арестован на квартире нигилиста Синегуба. По делу 193-х.
— Разумеется, вы вины за собой не признаете, — холодно сказал венценосный гость. Нахмурил высокий лоб, задумался: — Что с бедной Россией? Как аплодировали либералы оправданию Засулич! Воистину, необразованная толпа по своей нравственной чистоте стоит выше толпы образованной.
— Напротив. Я очень виноват. — с каким-то странным, облегчающим сердце чувством негромко произнес Тихомиров. Показалось, что эти слова слетели с подрагивающих губ без его воли, сами собой. И еще показалось: нет, не смалодушничал он, не покривил душой; все так и было: он — виноват. Перед отцом, мамой, перед этим рослым человеком со спокойными голубыми глазами, чьи портреты висят в каждом доме.
— Как вы сказали? —Царь уже собирался уходить, но удивленно остановился. — Мы обошли нынче десятки камер. В них — ваши друзья, мои враги. И все, точно сговорились, утверждали: мы невиновны! И заперли под замок их напрасно. Оклеветанные агнцы. Один вы признали свою вину.
Генерал Ганецкий контуженно повел широколобой головой, шеф жандармов Мезенцев дернул себя за острый ус, побагровевший Ирод еще выше вскинул руку с лампой, в лучах которой, сияя орденами и позументами, качнулась свита.
— А если сие так. — вдруг улыбнулся император, — полагаю невозможным содержать одного «преступника» среди стольких «невиновных». Монаршей милостью дарую вам свободу!
Хлопнула тяжелая дверь, стихли шаги. Лев снял башмаки и вытряхнул из них песок. Слезы текли по бледным щекам. Но он не чувствовал слез.
Глава пятая
Кажется, вчера это было.
Легкая коляска, запряженная парой лошадей, уносила его все дальше от дома. Он покидал родной Новороссийск; впереди была Москва, университет: отец закончил там курс, теперь учился брат Володя; стало быть, и ему учиться, и тоже на врача.
Кто-то спустил с цепи огромного пса Орелку, и тот размашистым наметом мчался за юным хозяином, порой совсем пропадая в густой пыли.
— Орелка! Иди домой! Ну же.— махнул Левушка рукой.
Пес и без того стал отставать: не для него, приученного
сидеть на цепи, этот степной марафон; вот уж вывалился черный язык, все чаще вздымаются под клочковатой шерстью ребра, все тяжелее, надсаднее бег.
А какой праздник был вчера на графской поляне, за городом! Прямо в лесу сложили сказочные шатры из парусов, где вместо паркета — тоже паруса, натянутые туго на тщательно выровненной, утрамбованной земле. Из гибких веток согнули обручи и туда воткнули длинные штуцерные штыки, а в них — свечи: ну чем не канделябры? Золотистый волшебный свет скользил по стволам деревьев, задерживался на трубах музыкантов-матросов и долго сиял в карих глазах девочки, которую он так и не решился ангажировать на вальс. Левушка думал об этой девочке, и еще думал, что Андрюша Желябов, однокашник по керченской гимназии, ни за что не упустил бы случая. Вот уж по всем статьям удалец: и курс кончил с золотой медалью, и безобразничал до самозабвения. Хрупкий, высокий юноша с длинными тонкими руками, точно скрученными из тугих прутьев.
Кто бы мог подумать, что со временем он превратится в силача, поражающего товарищей по «Народной воле» веселым молодечеством.
— А что, Лео, бывал ли ты на Миллионной? — раскуривая в сквере папиросу, спросил однажды Желябов. (И что за дурацкая манера звать его Лео?)