Глава тридцать вторая
В один из ноябрьский дней 1918 года по Фуркасовскому переулку в сторону Большой Лубянки, семеня ногами в разношенных ботах, торопливо шла старушка, к слову сказать, очень знаменитая старушка — Вера Ивановна Засулич. До этого она долго спускалась по крутой лестнице с мансарды, где под самой крышей теперь занимала крохотную комнату; новая власть сперва уплотнила легендарную революционерку, поселив по соседству в ее просторной квартире каких-то ответственных комиссаров, а затем и вовсе переместила первую террористку к самому чердаку, повыше, совсем высоко.
И теперь из холодной каморки уважаемой Вере Ивановне было видно все. Перед ее слезящимися глазами наконец-то распахнулась справедливая жизнь, во имя которой она стреляла в генерала Трепова, бежала за границу, во имя которой погибали ее товарищи из «Народной Воли», взрывались бомбы и разбрасывались прокламации, а Плеханов создавал в Женеве марксистскую группу «Освобождение труда». И так упрямо создавал, что и основоположника не слышал, предостерегающего: не годится, мол, мое учение для России.
Но не просто спешила Засулич. Случайно проболтался один из соседей-комиссаров: ВЧК готовит массовые арес- ты, и уже приказ отдан — взять в Сергиевом Посаде известного Тихомирова, подлого приспешника царизма. «Шлепнут, поди, старого контрика. Сколько он и вам крови попортил, а?» — бросил на ходу комиссар, вполне довольный новым жильем.
Вот и двери ВЧК — тяжелые; хорошо, какой-то солдатик помог. На пути — часовой. «Я — Засулич! Меня ждет товарищ Дзержинский!» — соврала старушка. Парень на политзанятиях слышал фамилию революционерки. Пока он соображал, Вера Ивановна уже семенила по коридору. Еще часовой, и еще.
До чего же просто было попасть в кабинет к градоначальнику Трепову! Хоть каждый день с револьверами являйся. А тут.
Прошла старая террористка, пробилась. В приемной главного чекиста она сразу рванулась к нужной двери, но в этот момент барышня из буфета как раз вносила в кабинет поднос с чаем. Избежать столкновения не удалось: барышня вскрикнула, стаканы с сахарницей полетели на ковер. Давя ботами хрумкие сладкие куски, Засулич влетела к Феликсу Эдмундовичу.
— Вы не смеете! Не смеете! — бросила на стол потрепанный ридикюль.
— Кто вы? Кто пустил? — нахмурился было хозяин кабинета, но тут же заулыбался — кисловато, точно зубы болели: — Вера Ивановна? Верить ли? Живая легенда революции. Что случилось?
— Мне известно. Впрочем, неважно. Я знаю: вы хотите арестовать и расстрелять Тихомирова. Это недопустимо, потому что.
— Кто сказал? — поджал тонкие губы Дзержинский: налицо утечка сведений, и это плохо. — И почему сразу — расстрелять?
— Ясное дело, — двинула выпирающим подбородком старушка. — Я помню, еще не выжила из ума: там, где пролетариат применил массовый террор, там мы не встречаем предательства. Но он не предатель!
— Неужели?
— Да, он отошел, он отвернулся. Но он никого не выдал. Ни одного имени не назвал. Тихомиров поступил благородно.
— Интересно, интересно. — прищурился грозный председатель ВЧК.
— А посему я прошу, умоляю, я требую: не трогайте Льва!
Удивительно: не тронули. В Сергиев Посад так и не приехала
машина с чекистами. Тихомиров делал наброски эсхатологической повести «В последние дни» и ждал ареста. Но ареста не было. Конечно, он и подумать не мог, кто за него вступился.
Наконец-то отозвалась письмом Катюша: у Сашурки был круп — всякая хвороба цепляется к ослабленному ребенку! — но теперь, слава Богу, он вполне поправился, и они ждут теплых дней, чтобы пуститься в дорогу. Почему раньше не сообщила? Не хотела его волновать; ведь известно, как Лев сходит с ума, если сыну нездоровится.
А Петербург по полицейскому предписанию Тихомирову пора было оставлять. Даже Дурново ничего не мог пока сделать.
Уезжал Лев Александрович шумно. На вокзале вскрыли багаж и ужаснулись: из ящиков посыпались сплошь революционные издания, запрещенные в Империи. Ну, хоть бы одна нормальная книжка. Попытался объяснить: это, мол, для литературной работы. Но сметливые филеры, дошлые в розысках, перемигнулись и ловко скрутили бывшего Тигры- ча. Тычков под ребра он не помнил, но помнил враз охватившую его тюремную тоску, как оказалось, не совсем покинувшую измученное сердце.
Столичный градоначальник немедленно донес директору Департамента полиции. И получил нагоняй. «Отпустить! Извиниться. Багаж вернуть и впредь не задерживать!» — рявкнул Дурново.