Как уже известно, Кромвель был первым, кто в самом начале заседаний Долгого парламента поднял вопрос об освобождении из тюрьмы Джона Лильберна. По рекомендации Кромвеля Лильберн был зачислен на должность подполковника в армии Восточной ассоциации. В свою очередь «дух свободы», владевший в те годы Кромвелем, казался Лильберну столь сродни своему собственному, что, как признавал он впоследствии, он считал его «своим наиболее близким… сердечным другом». Но как же далеко разошлись их пути после окончания первой гражданской войны! Каким же «опасным государственным преступником» казался Лильберн Кромвелю в период, когда он достиг высшей власти, если столь жестоко преследовал его тюрьмой и изгнанием до тех пор, пока дух его не был сломлен и жизнь вскоре оборвана!
И тем не менее имя Джона Лильберна, революционера и мученика, в такой же мере принадлежит истории Английской революции, как и имя его гонителя, торжествовавшего на пепелище революции, — властелина Оливера Кромвеля. Более того, в определенном смысле имя Лильберна оказалось и более благородным, и более долговечным, ибо идеалы, за торжество которых он готов был взойти на эшафот, на столетия пережили идеалы Кромвеля оставаясь для многих народов живыми и злободневными по сей день. В более абстрактном смысле его политические идеалы вошли в сокровищницу не только английской, но и политической мысли и культуры Нового времени в целом.
Сложное переплетение социальных сил, совершавших Великую английскую революцию середины XVII века, проявлялось не только во вскоре давших о себе знать глубоких различиях конечных целей, но и в многоликости самого типа революционера этой эпохи. Типология исторических деятелей в нашей литературе базировалась почти исключительно на принципе «классовой обусловленности». Однако на примере исходной сословной близости Лильберна и Кромвеля и их дальнейшей судьбы мы воочию убеждаемся, в какой мере этот принцип недостаточен для создания подобной типологии. Сама неповторимость исторической личности, сугубая индивидуальность того, что именуется человеческим характером, выступает на первый план, в особенности в моменты судьбоносные. Конечно же тип революционности, т. е. диапазон желаемых изменений сущего, равно как и способ, избираемый для достижения этой цели, диктуется не только социально-классовыми убеждениями и предубеждениями данной исторической личности, но и широтой ее интеллекта, врожденными (или приобретенными) чувствами справедливости, исторической ответственности и гуманизма.
Поистине история делается людьми. Представление же о том, как они ее творят в различные исторические, и особенно в революционные, эпохи, нам дают слова и дела тех, чьи роли в данные эпохи наиболее ярко раскрывают тайну, что в плане чисто человеческом значит быть актером на сцене истории.
Джон Лильберн родился в 1615 г. [102] в Сандерленде, близ Ньюкасла. Хотя его родословная была безусловно дворянской, однако генеалогически она оказалась довольно своеобразной. Его отец Ричард, потомок рода Лильбернов, на протяжении столетий связанного с северными английскими графствами Дэрем и Норсемберленд, являлся лордом сравнительно небольшого манора Тикли-Панчардон (Дэрем) [103]. Мать Джона, Маргарет, была дочерью Томаса Хиксона, придворного министериала — хранителя гардероба в королевском дворце в Гринвиче. Это сочетание мелкопоместных традиций и распорядков на отдаленном севере Англии и придворных нравов близ столицы сказалось впоследствии в судьбе Джона Лильберна.
Хотя социальная структура северных графств (в сравнении с южными) была в общем еще весьма незначительно затронута раннекапиталистическим укладом, многие джентльмены были и здесь втянуты в предпринимательскую и торговую деятельность. В числе этих «новых дворян» находились близкие родственники Джона Лильберна, разбогатевшие на арендах угольных копей и перевозке каменного угля морским путем для сбыта его на юге страны, прежде всего в Лондоне [104]. Судя по тому, что во владении отца Лильберна площадь лугов и пастбищ намного превышала площадь пахоты, нетрудно предположить, что он либо выращивал скот для продажи, либо торговал сеном.
Может быть, именно связи Ричарда Лильберна на юге страны и побудили его определить четырнадцатилетнего Джона как младшего сына в семье[105] и по обычаю «новых дворян» того времени — в торговые ученики не в ближнем Ньюкасле, а к лондонскому оптовому торговцу шерстяными изделиями Томасу Хьюсону. Это случилось в 1629 г. Что успел юный Лильберн к этому времени усвоить из школьной науки, остается неясным. Очевидно лишь одно: дальше королевской грамматической (т. е. начальной) школы в Сандерленде он не пошел. По его собственному признанию, он владел латынью и начатками греческого и, следовательно, читал хрестоматийных античных авторов.
102
Год рождения Джона Лильберна устанавливается не по приходским записям, а по эпизодическим упоминаниям самого Лильберна, сколько ему лет в момент данного, описываемого им события. Туманность и неопределенность этих указаний позволяет одним исследователям считать искомым годом 1614-й и соответственно местом рождения — Гринвич.
103
Манор Тикли-Панчардон включал 200 акров пашни, 100 акров лугов и 200 акров пастбищ. Наличие в маноре всего лишь 2 мессуагиев может свидетельствовать либо о том, что в этих данных фиксирован только домен лорда, либо о том, что держатели здесь были изгнаны в ходе огораживаний, либо, наконец, о том, что речь идет о типе пастбищного хозяйства, в котором земли много, а людей мало.
104
Так, сэр Томас Лильберн числился в 1630-х годах среди наиболее известных и влиятельных предпринимателей и торговцев в Ньюкасле. Брат Ричарда Лильберна Джордж занимал такое же положение в Сандерленде.
105
Старшим был его брат Роберт, в годы гражданской войны сражавшийся под началом Ферфакса и Кромвеля в чине полковника кавалерии.