Иными словами, речь идет о необходимости более широкого и всестороннего раскрытия проблемы. Следует признать, что если первое из этих условий было «ревизионистами» в некоторой степени соблюдено, то вторым они полностью пренебрегли. В самом деле, воплощенная в трудах приверженцев этого направления попытка раскрыть исторический смысл назревавшего в период правления Якова I Стюарта и его сына Карла I общественного конфликта была изначально столь ограниченно нацелена, что заведомо предполагала не только то, что обширнейший пласт общественной жизни и присущие ему противоречия не будут отражены в подобных построениях, но и то, в какой степени «превращенными» предстанут те аспекты жизни нации, которые как будто в ней найдут отражение.
Неудивительно, что весь анализ сложнейшего клубка общественно-политических противоречий, характеризовавших обстановку назревавшего революционного кризиса, оказался в «новом видении» сведенным к субъективному аспекту «кризиса власти» — искусству политического маневрирования, проявленного противоборствовавшими «партиями», точнее, их лидерами вплоть до созыва Долгого парламента (1640 г.). Иными словами, мы сталкиваемся с примером так называемой контрфактуальной истории: указанием на цепь «критических ситуаций», которых можно было бы избежать, если бы только… и в этом случае то, что произошло, не случилось бы.
Таким образом, нет ничего неожиданного в том, что при подобном сужении исторического пространства, на котором велись наблюдения, — либо стенами парламента, либо верхушкой провинциального джентри — «ревизионисты» начинают различать «размытый» силуэт народных низов в революции только к 1647 году, и то лишь в роли сугубо отрицательной — в качестве помехи «конструктивной» политике Кромвеля и его окружения. В итоге «перенос акцентов» в трудах этих ученых оказался столь далеко идущим, что даже историки, признающие их заслуги в «уравновешивании» «вигских» и «марксистских» концепций элементами «политики консенсуса», консерватизма, предупреждают: как бы пафос, питающий «пересмотр», не толкнул его инициаторов за черту разумного, что в свою очередь приведет к «несбалансированной интерпретации», только с обратным знаком.
Так, Б. Коуард в статье под характерным названием «Имела ли место в Англии в середине XVII века революция?» заметил: «Читая некоторые новейшие описания периода, предшествовавшего 1640 г., легко упустить из виду… что конституционный кризис этого года был только одним из периодов политической напряженности между короной и политической нацией… Более того, акцент на силе политического и религиозного консерватизма в 1640-х годах сделал более трудным, чем прежде, объяснение эскалации радикализма» в период от созыва Долгого парламента до казни короля и уничтожения монархии в 1649 г. И несколько ниже: «Существует также опасность заключения, что последствия того, что произошло между 1640 и 1660 гг., были либо полностью негативными, либо слишком ничтожными, чтобы их принимать во внимание при объяснении того, что произошло в Англии позднее».
Рассмотрим наиболее характерные черты каждого из названных направлений. «Смелость» отрицать сам по себе факт, что в Англии в середине XVII века произошла социальная революция, приобретается в сущности двумя способами: либо следуя так называемому технологическому прочтению истории, либо выхолащивая содержание понятия «общественный класс». Так, английский историк Р. Хартвелл мог позволить себе не заметить событий 40-х годов, поскольку они не стали рубежом в технологической истории страны. Хотя он вынужден был признать, что между типом хозяйства, характерным для Англии второй половины XVIII века, и типом его, характерным для средневековья, пролегли изменения «революционного масштаба», однако события, происшедшие в этой стране в середине XVII века, в его восприятии к этим изменениям никакого отношения не имели: им ведь не предшествовали, как и непосредственно за ними не последовали крупные новации в самом типе материального производства.
Иное дело — промышленная революция XVIII века. То же обстоятельство, что последняя не может быть объяснена без учета социальных и политических последствий прежде всего Английской революции середины XVII века, для приверженцев «технологического объяснения» истории есть нечто «неуловимое», несуществующее.