Наибольшим реализмом в понимании смысла происходивших в Англии 40-х годов XVII века событий отличались характеры, исторически полярные: Оливер Кромвель и Джерард Уинстенли — сельский сквайр и плебей, в то же время в практических выводах, вытекавших из этого понимания сути вещей, Кромвель оставался сугубым реалистом, тогда как Уинстенли обнаружил сугубый утопизм. Что же касается Джона Лильберна, то его как далекого предтечу мелкобуржуазного революционаризма того времени отличало и плохое понимание политических реалий, и обусловленное этим более чем наивное представление о путях и средствах достижения преследуемых им целей.
Разумеется, в исторической перспективе политическая мысль левеллеров, так же как и социальная мысль истинных уравнителей, хотя и различным образом, высвечивала дорогу в будущее — и не только своего народа, — опережая движение колесницы реальной истории на целые столетия. Кромвель же своей политической практикой был весь в настоящем, формируя его из наличного материала по образу и подобию грубой, повседневной практики своего класса, используя при этом политическую незрелость тех, кто в героических, но столь же бесплодных усилиях стремился вырваться за пределы этого настоящего и не находил еще для этого практических средств.
Итак, сила Кромвеля заключалась в экономическом весе и политическом опыте его класса — нового дворянства, равно как и в степени политической незрелости революционной демократии, шедшей до победы над роялистами за ним как будто бы только для того, чтобы в решающий момент быть преданной и отвергнутой им. Находясь политически в период гражданской войны на левом фланге в лагере революции, Кромвель по завершении ее в период подъема самостоятельного демократического движения народных низов сумел сохранить политическое преобладание своего класса, заняв позицию «уравновешивающего крайности» центра — между пугающими воображение лендлорда уравнительными тенденциями слева — левеллеров — и реставрационными тенденциями справа — пресвитерианского большинства парламента. Наконец, вынужденный пойти под давлением снизу на организацию суда и казнь короля, он полностью взял реванш, основав Республику 1649 года на полностью сохраненном фундаменте свергнутой монархии. Иначе говоря, согласившись на роль Робеспьера Английской революции, Кромвель проявил столь же великое дарование политика, как и в сражении при Несби — дарование полководца: он спас Англию собственников от революции подлинно демократической, народной. Однако если до этого момента эти дарования его так или иначе еще служили делу революции, то начиная с него они уже были употреблены только во имя целей сугубо охранительных и консервативных внутри страны и завоевательных за ее пределами. В результате историческая роль Кромвеля начиная с весны 1649 г. круто изменилась — он превратился в Наполеона Английской революции, только в силу неблагоприятного стечения обстоятельств остановившегося перед тем, чтобы возложить на себя королевскую корону.
Итак, лишь громадным перевесом политического опыта и искушенности классов-союзников над политическим опытом народных низов можно объяснить односторонний характер свершений этой революции — исключительно в интересах этих классов. Однако то обстоятельство, что эти классы обязаны были Кромвелю подобным развитием событий, они уразумели далеко не сразу. Должно было миновать два столетия, прежде чем они осознали эту истину и, осознав ее, увековечили имя Кромвеля статуей, воздвигнутой перед святая святых национальной истории — парламентом.
Пронизана противоречиями и подлинно героическая, рыцарски благородная борьба Джона Лильберна, которую он вел под знаменем свободы и равенства всех сынов Англии независимо от их сословного и имущественного положения. Однако то обстоятельство, что он в конечном счете связывал демократический идеал с принципом собственности, что прозрение далекого политического будущего им обосновывалось ссылками на предания далекого прошлого или на столь же архаическую феодальную юридическую традицию, с достаточной полнотой обнаруживает меру политической незрелости социальных сил, в нем себя персонифицировавших. И разве не о том же свидетельствует и то печальное для судеб левеллерского движения в целом обстоятельство, что Лильберн и его сподвижники, находясь осенью 1648 г. на вершине своего политического влияния, передоверили Кромвелю и его окружению судьбу «Народного соглашения». Узник королевских казематов, Лильберн и в годы революции оставался по большей части в заточении как «опасный враг» новых хозяев жизни. Однако идеалы, отстаивавшиеся им ценой собственной жизни, не остались бесплодными. Они вошли в сокровищницу освободительной мысли человечества, из которой широко черпали народы, сражавшиеся за свою свободу в Европе и Америке.