Ибо кем же он был до этого? И мы услышим в ответ: «Я был по рождению джентльменом и жил хотя не в очень высоких кругах, но и не в полной безвестности». И следует признать, что вряд ли можно было более точно охарактеризовать не только родовое, но и общественное положение сквайра более чем скромного достатка одного из среднеанглийских графств, погруженного в круговорот ординарных хозяйственных забот и с общественно-политическими интересами, едва ли выходившими за пределы родного графства. Именно это обстоятельство ставило в тупик и его современников, и будущих биографов: каким же образом ему, уже миновавшему свое сорокалетие, удалось столь нежданно и негаданно вписать немеркнущую главу в историю страны, стать на десятилетие олицетворением и вершителем ее судеб? Так или приблизительно так действительно допытывались и выражали свое недоумение близко наблюдавшие его взлет составители мемуаров и вслед за ними читавшие их историки последующих времен.
И все же история народа лишена мистики, если она в каждый подлинно критический момент находит нужный тип деятеля, способного наиболее адекватно схватывать, выражать и решать задачи этого времени, — таково непременное условие «отбора исторического». Остается только заметить, что в данном случае речь идет о типе деятелей, которые поначалу как бы выталкивались снизу на арену истории, а не о тех, кто коварством и палачеством навязывает себя ей.
Итак, если истинно утверждение, что необыкновенное время само формирует и выдвигает нужный ему тип воплощающей его личности, то столь же очевидно, что такая личность только по видимости появляется «вдруг» из небытия. На самом же деле она должна обладать пусть скрытыми от мира интеллектуальными, психологическими и волевыми способностями, позволяющими ей при стечении соответствующих обстоятельств проявить свое историческое призвание.
Присмотримся поэтому поближе к Оливеру Кромвелю: не обнаруживалось ли в нем в годы растянувшегося на большую половину его жизни «ожидания», в пору его безвестности, нечто такое в характере, умонастроении и социальном поведении, что выделяло его определенным образом из среды окружавших его и погруженных в сословную рутину провинциальных джентри?
Самое парадоксальное в биографии Кромвеля не только в его стремительном взлете на политическую вершину страны, в результате чего его личная судьба слилась воедино с судьбой великой социальной революции, с судьбой народа Англии. Не менее парадоксальной выглядела цепь его «превращений» из «штурмовавшего небо» революционера начала 40-х годов XVII века в консервативного и, более того, в контрреволюционного диктатора 50-х годов; из организатора свержения монархии, суда и казни «коронованного тирана» Карла I — в лорда-протектора Англии, готового было возложить на себя английскую корону и основать новую династию взамен низложенной.
Стоит ли удивляться тому, что современники, наблюдавшие за этими превращениями, чаще всего считали Кромвеля «бесстыдным лицемером» и «великим обманщиком», «учеником Макиавелли», будто бы изначально замысливавшим то, чем завершил свою карьеру, — установление своей диктатуры.
Итак, как же совместились в Кромвеле роли, сыгранные им в ходе Английской революции середины XVII века, роли столь несовместимые, что во Франции в конце XVIII века их разделили между собой Робеспьер и Наполеон? Каким образом защитник приверженцев радикальных религиозных и политических учений и устремлений в рядах его армии в ходе гражданской войны превратился после ее завершения в их самого непримиримого врага и беспощадного гонителя?
Ответить на эти нелегкие вопросы мы попытаемся, опираясь сперва на то, как сам Кромвель «объяснял» все происходившее с ним и со страной в бурные годы революционных перемен, и затем — на объективный анализ хода тех же событий.
Оливер Кромвель родился 25 апреля 1599 г. в Гентингдоне — центре одноименного графства, в унылом провинциальном городке с населением в 1000–1200 человек, монотонная жизнь которого оживлялась только событиями на рыночной площади и большими недельными ярмарками. Это был типичный уголок сельской Англии, где хозяйственные заботы земельных держателей и арендаторов, земледельцев и скотоводов, ремесленников и лавочников, равно как и их благочестие и нравственность, все еще прямо или косвенно контролировались местными джентльменами — лендлордами и клиром.