«Как только народы, у которых производство совершается еще в сравнительно низких формах рабского, барщинного труда и т. д., — писал по этому поводу Маркс, — вовлекаются в мировой рынок, на котором господствует капиталистический способ производства и который преобладающим интересом делает продажу продуктов этого производства за границу, так к варварским ужасам рабства, крепостничества и т. д. присоединяется цивилизованный ужас чрезмерного труда».
Проявляемая крепостником безграничная потребность в прибавочном продукте убивает работника. В результате то, что являлось в странах так называемого вторичного издания крепостничества первоначально безусловно феодальной реакцией на возникновение европейского капиталистического рынка, превращалось со временем в свою противоположность, оказывалось формой разложения этих структур. «Коммерческое» барское хозяйство, основанное на труде дворовых холопов, живших на так называемой месячине, так же мало напоминает классическую феодальную модель производственных отношений, как и крепостническая мануфактура — капиталистическое предприятие. Ранний капитализм вообще рынку свободного труда, неразвитому и не всегда дешевому, предпочитал принудительные, подневольные его формы, практиковавшиеся и в мануфактуре — достаточно напомнить о «работных домах» в Англии XVII века.
Подведем некоторые итоги. Итак, на континентальном уровне анализа в истории Европы XVII века только один-единственный общественно-экономический процесс был подлинно ведущим и определяющим все многообразие локальных процессов — новая мануфактурная фаза процесса становления капитализма.
Если в XVI веке мануфактура побуждалась к движению и росту резко возросшей в результате Великих географических открытий емкостью рынка, импульсами его запросов, то в XVII веке функциональная связь мануфактуры и рынка постепенно становилась обратной: мануфактура (прежде всего в Голландии и затем в Англии) достигла такой эффективности, что в свою очередь превратилась в решающий фактор расширения рынка сырья и сбыта готовых изделий вплоть до пределов рынка подлинно мирового.
Однако переломный характер европейской истории в XVII веке этим не исчерпывается. Установление политической системы новой, буржуазной цивилизации в Голландии и Англии внесло совершенно новый элемент в расстановку военно-политических сил в Европе. Политическим режимам остальной Европы, в различных вариантах воплощавшим единовластие земельной знати, был брошен вызов. Если к этому присовокупить конфессиональный раскол континента на страны протестантские и страны римско-католические, Реформации и контрреформации, то станет очевидным, сколь сложным оказалось здесь переплетение противоречий, в особенности в первой половине XVII века, когда происходила смена циклов хозяйственной конъюнктуры. В свете изложенного нетрудно заключить, что в сложном клубке противоречий, характеризовавших внутриполитическую жизнь и международные отношения этого времени, ведущей нитью было противостояние Испании и Голландии. Идеологическим выражением этого континентального масштаба конфликта являлись на языке политики две концепции государственности: универсалистской (имперской) и национальной, а на языке религии — контрреформация и Реформация[1].
Впрочем, в странах, в которых политические структуры в первой половине XVII века еще оставались традиционными, в условиях большей или меньшей размытости структур социальных (прежде всего в Англии и частично во Франции) те же по сути своей противоречия приобретали внутриполитический характер. Именно в этом тесном переплетении внутриполитических и внешнеполитических конфликтов и проявился с наибольшей выпуклостью «кризисный» характер XVII века. Если Тридцатилетняя война и может рассматриваться как определенная веха европейской истории, то она заключена прежде всего в двух результатах, обусловивших новую расстановку сил в европейской политике. Во-первых, Голландия — провозвестница наступления новой, капиталистической эры — получила международно-правовое признание в качестве суверенного государства, и, во-вторых, потерпела поражение политическая гегемония Габсбургов в европейской политике.
Поскольку второй из перечисленных исходов этой войны, ведшейся под знаком противостоящих друг другу религиозных идеологий, уже не вызывал сомнения в начале 40-х годов, постольку, прежде всего во владениях испанской короны, обострились социально-политические противоречия, выливавшиеся в серьезные внутриполитические кризисы. Таковы «шесть одновременных революций» — восстания в Каталонии и Португалии в 1640 г., в Неаполе и Палермо в 1647 г., Фронда во Франции между 1648–1653 гг. и восстание на Украине в 1648–1654 гг. К ним следовало бы прибавить бескровную революцию в Голландии, сместившую штатгальдерство в 1650 г., и социальный и конституционный кризис в Швеции в 1650 г. в правление королевы Христины.
1
Как известно, новое прочтение истории Тридцатилетней войны (1618–1648) в том и заключается, что в ней усматривают военный конфликт двух цивилизаций, находившихся не только в политическом, но и в идеологическом противостоянии. Суть его вкратце сводится к следующему. Согласно этой концепции, воплощением государственности — наследия ренессансной теории и практики, окрашенной протестантизмом, — являлись Соединенные провинции; им противостоял другой тип государственности, вдохновлявшейся идеологией контрреформации, воплощенной в политике Испании. Разумеется, было бы примером упрощенчества усмотреть в этой войне только конфликт между странами — поборницами капитализма, с одной стороны, и старого порядка — с другой. Коалиции воюющих государств формировались по линиям, весьма и весьма касательным к указанному водоразделу. Тем не менее в своей подоснове смутно прогреваемых общественно-экономических интересов, может быть даже как историческое предсказание, указанный водораздел несомненно уже присутствовал и давал о себе знать (см.: