Характерным примером этой политики может служить вторичное вмешательство Кромвеля в судьбу Джона Лильберна, хотя и являвшегося младшим сыном джентльмена, но занимавшего радикальные позиции в вопросах церковного и государственного устройства. Узнав, что граф Манчестер грозит ему повешением за то, что в нарушение приказа он «самовольно» занял роялистский замок, Кромвель выступил в его защиту так же, как он защищал изгнанного из армии генералом Крауфордом подполковника только за то, что тот отказывался признать принудительный характер пресвитерианской ортодоксии. Именно эту политику развязывания инициативы «простонародья» ему не могли простить пресвитериане.
Так, еще в начале 1641 г., когда в парламенте готовился билль «О корнях и ветвях» (об уничтожении института епископата), сэр Джон Стрэнждуэйс предупреждал: «Если мы введем равенство в церкви, мы должны будем прийти к равенству в государстве». Той же по сути тактики в войне, что и граф Манчестер, сознательно придерживался и граф Эссекс, командовавший парламентской армией на юге страны. «Потомки, — заявил он в парламенте, — будут говорить, что для того, чтобы освободить их от ига короля, их подчинили игу простого народа». И чтобы этого не случилось, он обещал впредь «посвятить свою жизнь» усмирению его «дерзости».
Итак, к концу 1644 г. у генерала Кромвеля — победителя при Марстон-Муре — накопилось много фактов, свидетельствовавших о том, что занимавшие командные посты в армии пресвитериане, и в частности граф Манчестер, принципиально не желают довести войну до победы, так как считают для себя «невыгодным» «чрезмерно унизить короля».
9 декабря 1644 г. Кромвель поднялся со своего места в палате общин и впервые заговорил языком государственного деятеля, пекущегося о судьбах страны и народа Англии. «Настало время говорить, — заявил он, — или навсегда сомкнуть уста. Речь идет о спасении нации от кровопролития и — более того — от гибельных условий. Что говорят о нас враги? Что говорят о нас даже те, кто являлись при открытии данного парламента нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат заняли видные посты и благодаря своим связям в парламенте и влиянию в армии стремятся до бесконечности продлить свое высокое положение и не дают быстро закончиться войне из опасения, как бы вместе с нею не пришел конец и их собственной власти… Если армия не будет устроена иным образом и война не будет вестись более энергично, народ не сможет дольше нести ее бремя и принудит вас к позорному миру».
Однако пафос этой речи заключался не столько в том, чтобы изобличить пресвитерианское руководство войной, прибегавшее к тактике бесконечных проволочек и уклонений от победы над королем, сколько в подготовке палаты к восприятию предложения, столь же далеко идущего, сколь и дипломатически изощренно выраженного. С этой целью Кромвель завершил свою первую в этот день речь выражением уверенности в том, что члены обеих палат готовы на деле доказать, что ими движет не честолюбие и своекорыстие, так как интересы общего блага они ставят выше частных интересов.
«Я надеюсь, мы обладаем столь истинно английскими сердцами и столь горячей заинтересованностью в благополучии матери-родины, что ни один член, будь то верхней или нижней палаты, не остановится перед тем, чтобы пренебречь собой и собственными частными интересами во имя общего блага». Кромвель явно провоцировал своих противников-пресвитериан, давно мечтавших об удалении его из армии. И расчет его полностью оправдался. Они готовы были покинуть командные посты в армии, лишь бы из нее ушел Кромвель. Не успел Кромвель вернуться на место, как тотчас его призывом воспользовался пресвитерианин Цуш Тейт, внесший на голосование палаты общин предложение, чтобы «на время этой войны ни один член парламента не обладал и не отправлял какой-либо командной должности — военной или гражданской, дарованной или порученной обеими или одной из палат парламента». Именно этого индепенденты и ожидали.