— Всё! Вылазь! — потребовал он, останавливаясь там, где было запрещено. — Приехали!
Она посмотрела на него с удивлением, как на полного идиота, сбежавшего из Кащенко:
— Фелюшенька, ты что? Хочешь оставить меня одну на улице в три часа ночи?
Они находились на Смоленском бульваре. Бледная луна висела над городом. Редкие прохожие выгуливали собак. Вот-вот должен был загореться зелёный цвет, и сзади уже нервно сигналили.
— Ну, во-первых, уже не ночь, — напомнил он и посмотрел наружу: серые весенние сумерки наполняли его старый, знакомый район Пречистенки, в котором он провёл детство, юность и отроческие годы. С восходом солнца начнётся жара, которую он, как северный человек, плохо переносил. — До метро здесь пара шагов. А во-вторых, не называй меня Фелюшенькой! — заволновался он.
— Феля, ты забыл, что метро ещё не работает? — капризно напомнила она и скрестила свои шикарные ноги, которые даже в джинсах не вызывали никаких благородных чувств, кроме вожделения.
Он не стал возражать — глупо, если женщина не хочет выходить из машины, не вытаскивать же её силой. Народ сбежится. Советы будет давать.
— Я тебя очень прошу, — сказал он, передумав ставить ей очередной жирный плюс в своём гроссбухе, — не называй меня Фелюшенькой, Фелом, как угодно, но только не Фелюшенькой.
— Почему же, Фелюшенька? — издевательски удивилась она. — Мне нравится.
Он чуть не зарычал от бешенства и не укусил руль. Насколько он не любил телячьи нежности, настолько же не хотел вспоминать своё детство, потому что его воспитывали в казарменных условиях жизни военного: лагеря, походы, лыжи, бег, гимнастика, и когда наконец он вырвался из-под родительской опеки, то быстренько наверстал всё то, что упустил в детстве и в ранней юности, — свободу, пьянящую, бескрайнюю свободу, поэтому из принципа не пошёл по стопам отца, а занялся тем, что ему казалось интересней всего, — журналистикой. Всё это промелькнуло в голове у Феликса, и он с испугом покосился на Гринёву, не угадало ли это чудовище его мысли: в её чудесных глазах, глубоких, как бездонный колодец, плавал и искрился смех. Она была очень уверена в себе, словно заранее знала результат своих ухищрений.
— Потому что меня всю жизнь называли так в детстве, и мне это ужас как надоело, — неожиданно для самого себя признался он и покрылся холодным потом. Ещё никому из девиц не удавалось низвести его до подобных откровений, потому что в его понимании они не должны были знать его слабости.
— Хорошо, Фелюшенька, — беспечно согласилась она и дунула на свою шикарную чёлку, — поехали!
— Куда? — мрачно буркнул он, хватаясь за руль двумя руками, словно за соломинку.
Сердце бешено колотилось, ноги стали, как ледышка, на лбу выступил холодный пот. Гринёва несомненно была ведьмой, но такой, от которой во рту становилось сухо, а голова шла кругом. Что случилось, лихорадочно думал он. Что? Вертит мной, как хочет.
— Так, куда тебя вызвали? — произнесла она беспечно. — На твое задание. Ты ведь не просто так был готов оставить меня в постели одну в три часа ночи?
— Нет, — упёрся он, хотя ему было очень жаль расставаться с ней, — просто скажи, где ты живёшь, я тебя подкину, — пошёл он на компромисс.
— Или… — произнесла она загадочно, — ты меня берёшь с собой, или… — поведала она с милой непосредственностью шантажистки и кокетливо закусила губу.
— Или что?.. — промямлил он, совсем не ожидая такого поворота событий.
Незаметно для себя он сунул в рот сгиб большого пальца и грыз его, грыз, грыз, грыз.
— Или я сейчас позвоню начальству и узнаю, что назревает за «стеной». Ведь ты же об этом говорил со своим шефом?
— Хорошо, хорошо, — согласился он, прибавляя газ, — только это задание находится совсем не в городе.
Господи, что я болтаю, подумал он, это же военная тайна, Соломка меня убьёт.
— А где? — удивилась она и подула на свою чёлку. — Дай догадаюсь. Что-то случилось со «стеной»?..