Трое моих друзей уже ждали меня. Впрочем, особого повода для встречи у нас не было, если не считать желания поговорить о событиях прошлой ночи. Орхомен доложил во дворец о гибели Ала. Приам упрекнул его за то, что он не смог доставить в город тело брата, чем все и ограничилось.
Меня не удивило, что потеря Ала не вызвала особого волнения, — человеку, имевшему пятьдесят сыновей, должно быть нелегко даже запомнить их имена.
Эвен сообщил, что весть о нашем подвиге разнеслась по всей Трое — разумеется, со значительными преувеличениями. Ходил слух, что мы перебили всех греческих царей, кроме Ахилла, которого привезли в Трою пленником. Мы от души над этим посмеялись.
За разговорами и превосходными пищей и вином, которыми потчевал нас Кисеей, я почти забыл о своем намерении посетить Гекамеду. Но когда Орхомен спросил о ней, я тут же встал и собрался уходить, оставив ему и Эвену золото для их воинов, которые так отважно послужили мне.
В дом Париса я прибыл уже после полудня, ожидая от Елены и Гекамеды упреков за свою медлительность. Вообразите мое удивление, когда, войдя в комнату Елены, я заметил на их лицах выражение явной досады!
Все стало понятно, когда я увидел, что они окружены всевозможными мантиями, вуалями, сандалиями и прочими предметами женского облачения. Когда женщина занята своей одеждой, она не выносит присутствия мужчины, кем бы он ни был. Я готов биться об заклад, что, когда Эвридика поднималась из царства теней для ежегодного свидания с Орфеем[72]], он не мог ее поцеловать, покуда она не вплела в волосы цветок и не посмотрелась в ближайший ручей.
В данном случае результаты совещания были налицо. Вы помните, какое впечатление произвела на меня Гекамеда, когда я впервые увидел ее в шатре Нестора, хотя тогда на ней было грубое платье рабыни. Теперь же я увидел ее в изысканном одеянии из самого модного и дорогого гардероба в мире.
Она была слишком прекрасна, чтобы описать это словами. Ее лицо зарумянилось под моим восхищенным взглядом, а в глазах, вместо былого горя и унижения, светилась радость.
Я шагнул к ней, но она, поняв мои намерения, спряталась в объятиях Елены.
— Тебе незачем бежать от меня, Гекамеда, — обратился я к ней. — Я не чудовище.
Ее глаза весело блеснули.
— Тем не менее я тебе не доверяю. Ты выглядишь так, словно готов съесть меня.
— Это истинная правда, — признал я. — Разве ты не самое лакомое блюдо из всех?
— Стыдись, Идей! — смеясь, воскликнула Елена. — Как ты мог так скоро забыть меня?
— Я никогда тебя не забуду, — с галантным поклоном ответил я, добавив вполне серьезно: — Честное слово, я никогда не забуду того, что ты для меня сделала. Если между друзьями возможна благодарность — что отрицают некоторые философы, — то мое сердце ею переполнено. Не знаю, куда бы еще я мог привезти Гекамеду.
— Ты и впрямь должен быть мне благодарен, — отозвалась Елена с насмешливыми искорками в глазах, — ибо ты разбил мне сердце. Разве не называл меня весь мир самой прекрасной из женщин? Неудивительно, что я привыкла считать себя таковой. Но ты привел ко мне Гекамеду, дабы доказать, что весь мир лгал.
Я окинул обеих критическим взглядом судьи на олимпийских играх и тяжко вздохнул:
— Боюсь, Елена, ты потеряла пальму первенства. Но как же мне повезло! Заполучить одну из прекраснейших женщин в качестве друга, а другую…
Елена весело захлопала в ладоши при виде моего замешательства.
— Продолжай, Идей, — подбодрила она меня.. — В каком качестве ты заполучил другую?
— Еще не знаю, — ответил я. — Но скоро узнаю, если ты оставишь нас вдвоем на десять минут.
Елена поднялась.
— Позови меня, если он будет к тебе приставать, — смеясь, сказала она и поцеловала Гекамеду в щеку. — Ах, дитя мое, если бы я обладала цветом твоей юности! Смотри! — Она потянула себя за щеку. — Я уже старуха. Ты изнываешь от нетерпения, Идей? Хорошо, я ухожу.
Оставшись вдвоем, мы с Гекамедой погрузились в молчание. Я знал, чего хочу, но понятия не имел, как попросить об этом. Ни одной подходящей фразы не приходило мне в голову. Я стоял с открытым ртом, словно смущенный ученик, готовый смеяться над собственной тупостью. Гекамеда сидела на краю скамьи, где ее оставила Елена, разглядывая свои сандалии.
Наконец я обрел дар речи.
— Гекамеда, — неуверенно начал я, шагнув вперед, — я должен поговорить с тобой.
Она посмотрела на меня и вновь опустила взгляд, не произнеся ни слова.
— Мы ведем себя как несмышленые дети! — воскликнул я.
Снова никакого ответа. Олимпийские боги! Неужели девушка не собирается мне помочь? Чего она ждет?
Или она принимает меня за оратора? Собрав все свое мужество, я сделал еще один шаг и быстро осведомился:
— Помнишь, Гекамеда, что я говорил тебе в шатре Нестора?
— Помню, Идей, — спокойно ответила она. — Но я больше не придаю значения твоим словам, так как узнала, что совсем недавно ты говорил то же самое Елене.
Зевс-громовержец! Только этого не хватало! Конечно, Елена поступила так из чистого озорства, но если она рассказала Гекамеде все…
— Не знаю, о чем ты, — ответил я дочери Арсиноя. — Елена — мой друг.
— Разумеется, потому что она не захотела стать тебе больше чем другом. Но это не предел твоих желаний.
— Клянусь тебе, Гекамеда…
— Не лги. Елена мне все рассказала. Надо так любить приключения, как ты, Идей, чтобы рискнуть отправиться за мной во вражеский лагерь, когда твое сердце отдано другой женщине. Что я могу сделать, кроме как поблагодарить тебя?
— Клянусь, Гекамеда, я люблю тебя!
— А как же Елена?
— Ты самая желанная женщина в мире!
— А как же Елена?
— Я отправился в греческий лагерь только ради тебя. Я не герой и даже не храбрец в обычном смысле этого слова, но надел личину обоих ради твоего спасения. При виде тебя у меня кружится голова и сердце готово выпрыгнуть из груди! Я, Идей, сын Дара, жреца Гефеста, хочу, чтобы ты стала моей женой!
— А как же Елена?
Трижды заданный вопрос вывел меня из себя.
— Ты играешь мною! — сердито воскликнул я. — Ты отлично знаешь, что мои слова правдивы!
— Не знаю ничего подобного, — последовал спокойный ответ.
Я рассердился еще сильнее.
— Повторяю: ты играешь мною! — почти крикнул я. — Это глупо, ибо ты в моей власти! Я силой увел тебя из шатра Нестора и привез в Трою на своей лошади. Ты моя! Твое сопротивление бесполезно!
— Я хорошо это знаю. — Ее голос оставался спокойным, но глаза сверкнули. — Мне известна твоя власть.
— Тогда почему ты сопротивляешься?
— Я не сопротивляюсь. Выслушай меня, Идей.
Я действительно твоя. Ты можешь вынудить меня стать твоей рабыней. Но твоей женой — никогда! Я должна владеть сердцем моего мужа, а твое сердце принадлежит Елене. Я готова быть твоей рабыней, но буду ненавидеть тебя.
— Это ложь! — яростно вскричал я. — Елена не владеет моим сердцем! Оно принадлежит тебе, Гекамеда!
Ты не нужна мне в качестве рабыни. Я люблю тебя!
— Тогда ответь на вопрос — только честно. Предлагал ли ты три дня назад в этой самой комнате свое сердце Елене?
Я молчал.
— Отвечай! — потребовала она.
— Это было до того, как я встретил тебя, — произнес я наконец.
— И тебе хватает безрассудства спустя всего три дня просить меня стать твоей женой! Бессовестный!
Я все еще подозревал, что она играет мною, но даже если так, что я мог ей сказать? Я чувствовал, что выгляжу нелепо — весьма неприятное ощущение, — и уже открыл рот, чтобы предложить ей принять решение, когда меня прервал голос появившейся в дверях Елены:
— Ну, славный Идей, теперь ты в состоянии окончить свою фразу? — Войдя в комнату и заметив, что мое лицо побагровело от гнева, она насмешливо добавила: — Что? Ссора — так быстро?
— Если это и ссора, то в ней повинна только ты! — сердито отозвался я. — Значит, вот какова дружба Елены? Ради этого мы скрепили наш договор лемносским вином? Ты предала меня!
— Предала? Как? Где? Когда? — Лицо Елены выражало удивление и оскорбленную невинность.
— Он имеет в виду, — пояснила Гекамеда, — что ты рассказала мне о его любви к тебе.
72
Фракийский певец, сын речного бога Эагра и музы Каллиопы. Когда его жена, нимфа Эвридика, умерла, укушенная змеей, он спустился в царство мертвых и, тронув своим пением бога Аида, упросил его отпустить Эвридику на землю. Аид поставил условие: Орфей по пути из подземного царства не должен оборачиваться. Орфей не сдержал слова, обернулся и потерял Эвридику навеки. Что имеет в виду Стаут под «ежегодными свиданиями» — непонятно.