– А зачем тебе Айвазовский?
Друг протянул альбом мне.
– Открой на любой странице. Назови любую картину. Мне – не показывай.
– Пожалуйста. «Черное море».
– Сто сорок девять на двести восемь сантиметров, тысяча восемьсот восемьдесят первый год, холст, масло, находится в Третьяковской галерее.
– Верно.
Я помедлил и спросил:
– Хочешь выставить Третьяковскую галерею? Юра бросил на меня значительный взгляд.
– Я тебе этого не говорил.
Спустились во двор, уже изрядно нагретый жестковатым солнцем. Сели в машину. Выкатились со двора – и тут же едва не нажили себе неприятностей. Чудом избежали столкновения с мчащимся словно пуля огромным автомобилем, немецким или американским – Бог знает. Хищно прижимающийся к асфальту сухопутный крейсер резко оттормозился, загудел басом, взревел и помчался дальше.
– Скоро и мы так будем ездить, – сказал Юра, задумчиво, но без капли зависти провожая взглядом мощную обтекаемую корму миллионерского экипажа.
– Интересно, кто там внутри сидит.
– Кто-нибудь из «Алисы».
– Откуда?
– «Алиса» – мировая система бирж. Центральный офис – на Уолл-стрит. Владелец – миллиардер и наш с тобой ровесник.
– Разве так бывает?
– Бывает. Это мы с тобой – дешевые папуасы, не умеющие копейку поднять. А есть другие люди. Они крутят такие дела, какие нам и не снились.
– А откуда у них деньги?
– Спиздили, естественно. Откуда еще могут взяться деньги? Когда у человека вдруг внезапно появляются деньги – значит, он их где-то спиздил.
– Все равно не могу осознать. Кем надо быть, чтобы повседневно кататься на такой дорогой тачке? Сколько денег надо иметь? Миллион? Десять миллионов? А если она – сломается? На дороге такой сундук не бросишь...
Юра расхохотался.
– Такие машины не ломаются! Это тебе не советская техника.
– Советская техника – простая и дешевая в эксплуатации...
Катились на белой машине с черными сиденьями через лениво просыпающийся город. Слушали «Ветер перемен» Скорпионов. Обменивались шутками, хохотали, комментировали особо ярких женщин, вальяжно, но и с надрывным визгом тормозов (это я уже умел), останавливались, чтобы купить сигарет, воды и жвачки; ехали не медленно, вставляли, вжаривали, вроде как спешили, хотя на самом деле никуда не спешили, ординарно наслаждались статусом. Черные майки, широкие плечи, морды кирпичом. Взглянешь – оробеешь. Серьезные едут, рисковые. Ржут себе, хулиганят, скалятся, нарушают все мыслимые правила, швыряют на мостовую окурки. А вот и отлить решили, нагло включили аварийную сигнализацию, в самом неудобном месте, один, типа, капот открыл, проверить мотор (а чего его проверять, хрипит себе – и ладно), а второй тем моментом разъял, сволочь, ширинку, не удосужившись даже углубиться в придорожные кусты, и поливает – ментов на них нет... а мерзавцы уже дальше мчат, обгоняя тех, кто обогнал их...
От точки А до точки Б нас никто так и не обогнал – не считая дельца с мировой биржи.
Невзирая на ранний час, у входа во всемирно известную культурную сокровищницу стояли уже два автобуса с гостями столицы. Гости, правда, смотрелись разно, и автобусы тоже. Первый – огромный сверкающий кашалот, серебристый двухэтажный лайнер с умопомрачительно гармоничными обводами, прибыл, казалось, из параллельной вселенной – из тех мест, где все чище и слаще. Окрест ультрасовременного омнибуса переминались миниатюрные, в ярких одежонках, мужчины и женщины с круглыми смуглыми личиками и никогда не исчезающими улыбочками – японцы? корейцы? У каждой особи на шее болтались видеокамера или фотоаппарат с огромным объективом. Объективы меня впечатлили. Бывший репортер, я хорошо знал, что такие линзы стоят целое состояние.
Второй снаряд для перевозки человеков имел гораздо менее презентабельный вид. Угловатый рыдван отечественного производства, с неказистым, тронутым ржавчиной кузовом, кое-где небрежно подкрашенным чуть ли не гуашью, он подкатил, очевидно, не более двух минут назад, его мотор еще работал, из криво торчащей черной выхлопной трубы в утреннее небо рвались клубы дыма. Водители таких кошмарных колымаг почему-то имеют привычку смачно прогазоваться, перед тем как заглушить двигатель. Здесь случилось то же самое. Несколько раз взревев – японцы испуганно сбились в кучу, – железный сундук со стонами и лязгами издох, и из его чрева высыпали дети.
– Смотри, – тихо сказал Юра.
– Собрался интуриста на гоп-стоп взять? Каждая фотокамера потянет не менее чем на тысячу долларов.
– Дурак ты, – с неожиданной горечью посетовал друг. – Не туда смотришь.
Сам он наблюдал вовсе не пенсионеров-миллионеров из Страны восходящего солнца, а маленьких русских. Их оказалось неожиданно много. Десятка четыре мальчиков и девочек покинули салон перекошенного советского скул-баса – и тут же затеяли игры, толкотню, захлопали глазами, вознамерились искать развлечений и приключений.
– Детдомовские, – произнес Юра.
– Вижу.
– Любил детей?
– Да. Друг помолчал и осторожно спросил:
– Хочешь серьезный вопрос?
Я кивнул.
– Может быть, чересчур серьезный.
– Любой.
– Представь себе такую ситуацию: ты идешь на дело. На большое. Короче, на дело своей мечты идешь. И берешь на этом деле – сто тыщ долларов. Нет – миллион берешь! Все чисто сделал, свидетелей не оставил, взял бабки, погрузил, обратно тронулся... И в последний момент видишь: стоит такой маленький мальчик, лет десяти, с такими большими-большими синими глазами, кудрявый такой ангелочек. И улыбается. Здрастье, говорит, дяденька. И ты ему – здрастье, мальчик, позволь-ка пройти... И понимаешь, что этот мальчик с синими глазенками обязательно тебя запомнит. А ты – с дела идешь. С миллионом в мешке. Какие твои действия? А?
– Мимо пройду.
– Он тебя опознает, – с расстановкой сказал Юра. – Покажет пальцем. Ты сядешь пожизненно. Или попадешь под вышку...
– Значит, не судьба.
Я считал себя реалистом и не верил в головокружительные мгновенные дела на миллион долларов.
– А будет ли мальчик?
– Будет, – пообещал Юра. – Можешь не сомневаться. И глаза у него будут синие-синие...
Несколько минут мы молча рассматривали детей. Колготки с оттянутыми коленками, босоножки с облезлыми носами и стоптанными каблуками, линялые спортивные курточки поверх застиранных платьиц, небрежно заплетенные косы и кое у кого жирно, неумело накрашенные ресницы – у девочек. Видавшие виды, не по росту, порточки, съехавшие к ступням носки, развязавшиеся шнурки, короткие, ежиком, безобразные стрижки и фланелевые, с мятыми воротничками рубашки в розовых и голубых цветах – у мальчиков.
Где и как нашли художничка, высосавшего из пальца эти голубые узоры? Такому нельзя доверять даже дизайн солдатских портянок, а вот поди ж ты – детдомовские мальчишки, сколько я себя помню, носили фланель, разрисованную бездарным дураком.
Черепа не у всех правильные. У многих уши торчат, нижние челюсти увесисто выпирают. Большие рты, а губы – всегда полные и слегка мокрые, глаза глубоко посаженные, светлые, большие и злые, а ресницы красивые, длинные и пушистые. Лбы выпуклые, низкие. Зубы не видны: такие дети редко смеются или широко улыбаются – по большей части способны лишь на осторожную ухмылку. Девочки все некрасивые, неяркие, с мелкими чертами лица. Мальчики иногда откровенно уродливы. Хищно скалящиеся кроманьонцы.
Задыхаясь, я смотрел на потомство, зачатое пьяными папами и мамами. Вырождающиеся ветви дерева человеков. Сельские учителя называют таких «самогонные». Сделанные по пьянке. А после появления на свет – тут же оставленные в родильных домах, под крыльцом у соседей, на улице, на лавке в скверике. Выброшенные в мусоропровод. Насильно отнятые у невменяемых мамаш. Снесенные в казенный дом малютки нищими бабками.
– Пошли, – сказал Юра. – Поможешь.
Он бросился, почти бегом, к ближайшему коммерческому ларьку. Стратегически грамотно расположенный у самого входа в музей, лабаз предлагал к продаже амаретто, кюрасао и прочие неслыханно дорогостоящие излишества.
– Дайте «Сникерс», – потребовал Юра трудным голосом.
– Сколько? – бодро донеслось из амбразуры.