Дядька в погонах, петлицах, нашивках и значках, в сизом мундире и фуражке с изящно изогнутой тульей и замысловатой кокардой рассвирепел, схватил меня за воротник рубахи, рванул и ударил коленом в пах. Хотел пробить по яйцам. Но, ребята, мои яйца еще никто никогда не пробил, не родился такой, ни среди милицейских майоров, ни среди прочих слоев населения. Страж порядка повторил попытку, и еще раз – безрезультатно.
Сам я родился и вырос типичным холериком – такая психика, ничего не поделаешь. К тому же последний, послеармейский год моей жизни прошел под знаком тотального безденежья. Я превратился в угрюмого малого с постоянно напряженными нервами и голодными резями в желудке.
Не далее как сегодня утром я застал свою жену тихо плачущей на кухне: спросонья разбила куриное яйцо, единственную и последнюю съестную субстанцию в доме, и сидела, в одних трусах, на табурете, поджав к груди колени и уткнувшись в них мокрыми глазами. Закрывая за собой входную дверь (жене сказал «пошел на работу»; куда пошел? на какую работу?) – я сам едва не разрыдался. Недоедание способствует не только остроте мысли, но и остроте чувств. Именно теперь, летом девяносто первого года, в девять часов утра, под нависающим циклопическим утюгом сталинского билдинга – все дошло до края, до кризиса, и я стал орать что-то матерное прямо в лицо офицеру. Одновременно не забывая отражать ногами его удары. Руки держал опущенными вдоль туловища. Сдачи дать нельзя. Посадят.
В паре метров от нас дожидалась зеленого светофорного сигнала вереница машин, в том числе огромный грузовик, окутанный клубами черно-сизого выхлопа. В открытом окне его кабины маячила рябая морщинистая физиономия. Поймав ее взглядом, майор надсадно выкрикнул:
– Чего смотришь?! Помоги задержать опасного преступника!
О ком это он, подумал я.
Водила неохотно вылез – промасленный, угловатый, правая рука белая, левая – коричневая. Шоферский загар. Едва он – без особой, кстати, спешки – направился к месту задержания, как мне подоспела подмога. Возникший сбоку Юра атаковал несчастного сначала криком – «чего лезешь? чего суешься? а ну пошел отсюда!», – а затем длинной своей ногой отвесил бедняге мощный пинок.
В отличие от меня, облаченного в застиранные портки типичного охламона-лузера, Юра имел на себе белоснежный и невыносимо дорогостоящий спортивный костюм, руку отягощали золотые часы. Промасленный опознал хозяина жизни не только в служивом майоре, но и в моем друге, резко стушевался и отступил под защиту огромных задних колес собственной машины.
Тут в поле моего зрения впрыгнули еще не менее пяти фигур в форме. Проезжающий мимо патрульный экипаж обнаружил непотребную потасовку и принял решение пресечь. Вместо одного громко сопящего майора против меня выступило аж трое. Я немедленно скис. Меня ухватили под локти, пнули коленом в живот, сломали в поясе и навешали по физиономии.
Как обычно, самым болезненным прошел первый удар. Голова загудела, глаза на миг ослепли. Плюс – кратчайшая, кинжальная молния сильнейшего гнева. В такой момент животное, не мешкая, бросается в ответную атаку. Человек же – если он умный – наоборот, хитрит и медлит.
Ментовская кулачная агрессия показалась мне внешне акцентированной, на деле же – слабоватой. Погружающиеся в мою плоть натруженные кулаки пятидесятилетних служивых мужиков не нанесли особого ущерба. Перегруженные салом, неловкие, они не умели врезать всерьез, с разворота; не умели и попасть точно. Подбородок, виски и нос я уберег. Прошло везде мимо, вскользь. Моя проблема состояла только в том, что я не мог ответить.
Очень хотелось ответить, по бедрам и по ребрам, с левой и с правой, на максимальной амплитуде, по грудинам, в горла и челюсти, потом провести бросок, уложить заплывшего жиром чудака на горячий асфальт, зажать болевым приемом, с захватом ноги или шеи...
Наградив мою морду серией тычков, а зад – серией пинков, они споро поволокли меня к машине. Юру уже грузили на заднее сиденье. Запихивали деловито, словно мешок картошки. А когда втрамбовали внутрь – один из офицеров, самый толстозадый, придерживая рукой открытую дверь, несколько раз крепко саданул сапогом прямо в лицо правонарушителю.
Снаружи это выглядело жутко. Когда оно идет сапогом в лицо – это всегда жутко. Подошва ялового офицерского сапога тверда, а каблук, как правило, оснащен стальной подковой толщиной в монету. Херово, ребята, получить в торец таким армированным сталью каблуком. По лицу Юры хлынуло ярко-алое, но мой друг зачем-то решил оскалить зубы в кошмарной саркастической улыбке, – она сверкнула столь бешено и нагло, что каблук начальника, почти коснувшийся было земли, еще раз врезался прямо в ее центр.
Вылетела красная густая слюна.
Окрест места схватки рычали, гудели, дымились десятки самодвижущихся механизмов, грузовых и легковых. Многие сотни глаз наблюдали процесс задержания двух дерзких злодеев. Злодеи – красные, вспотевшие, в задравшихся надорванных шмотках, с окровавленными носами и кривыми разбитыми ртами, выкрикивали в пространство нечленораздельные проклятия и протесты, сплевывали на мостовую жидким и багровым, матерились, протестовали и дико вращали глазами. Сторонние же наблюдатели – водители машин, а также прохожие – помалкивали. Наслаждались и впитывали впечатления.
Уже горел зеленый сигнал светофора, а железная змея из нескольких десятков больших и маленьких агрегатов не двигалась: шоферюги глазели на то, как менты вяжут бандитов. Такие жадно, масляно блестящие, расширенные зрачки всегда можно увидеть в цирке, когда полуголая дрессировщица в ярчайшем вульгарном макияже тонким хлыстом укрощает облезлых тигров, страдающих от хронического недоедания.
Видит Бог – я никогда не мнил себя тигром. Какой я, на хрен, тигр? Но меня укротили, как того тигра. Деловито, сурово, демонстрируя хорошо отработанный навык.
...Отделение милиции – кто не знает – располагается тут же, в ста метрах от перекрестка.
Подъехали. Я и Юра сидели на заднем сиденье. Сопели и подбирали ладонями кровавые сопли. Спустя минуту позади нас взревело знакомым тоном – пригнали, следом за нами, нашу машину. Из обшарпанной двери кутузки неторопливо вышли несколько линейных милиционеров в форменных кепи, с потертыми автоматами. Приблизились, изучили глазами задержанных маргиналов, вяло обменялись нецензурными междометиями, повздыхали, поплевали себе под ноги. Спокойные, немногословные флегматики, с вескими жестами и равнодушными, всегда направленными в сторону взглядами.
Я давно заметил, что половина ментов моего города – флегматики. Устойчивые, малоэмоциональные люди. Безусловно, в правоохранительной системе, как в любой другой сложной системе, выживают и торжествуют именно флегматики. Спокойные, философски настроенные особи, с медленным обменом веществ, с железобетонными задницами, животами размером с подушку и бронебойными розовато-белесыми физиономиями.
Мирно сопя флегматики вытащили меня из машины. Один пробормотал рекомендации: вести себя спокойно, стоять смирно, дышать по команде. Второй ударил по моему запястью сложенным вдвое браслетом, и тот разложился, щелкнул, врезался в кожу.
Ну вот и тебя закоцали. Вот и ты сподобился. Сын учителя физики и учительницы русской литературы, брат учительницы русского языка, внук директора школы, книжный червячок, поклонник Гребенщикова и «Роллингов», ценитель Фолкнера и Кобо Абэ, любитель побренькать на гитаре, посочинять ночами стишки, постучать по клавишам печатной машинки, прилежный студент, автор пятидесяти публикаций в пяти газетах и журналах, рядовой запаса – мрачно поспешает за деловитым, пахнущим гуталином милицейским старшиной, пристегнутый к нему особым стальным механизмом, изобретенным много тысяч лет назад.
Мне заломили руку, я согнулся. Успел увидеть молодую женщину, держащую за руку маленького мальчика в крошечных джинсиках и курточке с аппликациями – то ли львята, то ли медведики, розовый кулачок сжимает нитку, а над коротко стриженной крошечной головой, удерживаемый ниткой, парит воздушный шарик, ярко-желтый; почти такой же яркий и желтый, как июньское солнце, щедро одаривающее теплом и светом всех без разбора – и меня, дурака, и конвоира в серо-сизой форме, и самого мальчика, смотрящего на происходящее широко раскрытыми смышлеными глазенками.