— Бог ничего не хочет!
— Бог стоит превыше всех забот.
Он сам в такой же мере творение Мысли, в какой она была его созданием. Ибо она шептала, она плясала, пронизывая нагроможденные друг на друга лабиринты случайностей, проникая во врата его дневного сознания, становясь им. Он изрекал, и распространялись образы, производя рождающие души чресла и утробы, воспроизводясь, принимая на себя обременительные сложности живущей жизни, преобразуя суть танца, зачиная ереси, буйства фанатиков и безумные иллюзии…
Новые торжественные речения.
— Тогда почему Он требует от нас слишком многого? — Выпалил Пройас. — Почему опутывает нас суждениями? Почему проклинает нас!
Келлхус принял такую манеру и облик, которые отрицали телесную какофонию своего воинственного ученика, сделавшись его идеальной противоположностью: легкостью, посрамляющей его беспорядок, покоем, постыжающим его волнение, и неотрывно считая, отмеривая локтями боль своего ученика.
— Почему сеют и пожинают зерно?
Пройас моргнул.
— Зерно? — Он сощурился как древний старец. — Что ты говоришь?
— Что наше проклятье — прибыток для Бога.
Уже два десятка лет обитал он в кругу Мысли своего отца, внимательно изучая, очищая, вводя законы и исполняя их. Он знал, что после его ухода построенное им здание рухнет…
…Знал, что его жена и дети умрут.
— Что? Что?
— Люди и все их поколения…
— Нет!
…со всеми их устремлениями…
Экзальт-генерал вскочил на ноги и отбросил чашу. — Довольно!
Ни одна плоть не выживет, если у нее вырвать сердце. Обречена была вся его империя — одноразовый товар. Келлхус знал и был готов к этому. Нет…
Опасность обратного утверждения избегала его…
— Весь Мир это житница, Пройас …
И сердце его также погибнет.
— И мы в ней — хлеб.
Пройас бежал от своего возлюбленного Пророка, бежал от его безумного, яростного взгляда. Умбиликус сделался лабиринтом, сочетанием поворотов и кожаных проёмов, причем каждый последующий из них смущал душу более предыдущего. Наружу — он должен был попасть наружу! Но подобно жучку в скорлупе пчелиного улья, он мог только метаться из стороны в сторону, отыскивая ответвления, втискиваясь в узости. Он пошатывался как пьяный, он едва ощущал жалившие щеки слезы, он чувствовал забавную потребность испытывать стыд. Он наталкивался на пугавшихся слуг и чиновников, сбивал с ног слуг. Если бы он остановился и подумал, то без труда нашел бы себе путь. Однако отчаянное желание двигаться затмевало, гасило все остальное.
Наконец Пройас по сути дела вывалился наружу, стряхнул с себя ладони кого-то из Сотни Столпов, ринувшегося на помощь ему, и углубился в больший лабиринт, который представляла собой Ордалия.
Мы всего только хлеб…
Он нуждался во времени. Во времени, свободном от обязанностей его ранга, от всех этих невыносимых подробностей, от всех мелочей, которых требовала власть и забота о войске. Чтобы не видеть наваленные туши шранков. Не слышать гимнов, не видеть расшитых стен, лиц, грохочущих щитами шеренг…
Ему нужно было выехать куда-то из стана, найти укромный, безжизненный уголок, где ему никто не помешает думать…
Размышлять.
Ему необходимо…
Руки легли на плечи Пройаса, и он обнаружил перед собой, лицом к лицу, Коифуса Саубона… самого Льва Пустыни, моргавшего — как было очень давно, под лучами солнца над Каратай. Его подобие…
— Пройас…
И даже в каком-то отношении немезида.
Старый знакомец посмотрел на Пройаса — и на то состояние, в котором тот пребывал — с удивлением и легким неверием человека, который, наконец, обнаружил свидетельство справедливости своих подозрений. Коифус до сих пор сохранил былую широкоплечую стать, по-прежнему коротко стриг волосы, теперь уже белые с серебром). На мантии его, как и прежде, располагался Красный Лев, герб дома его отца, хотя огненные очертания зверя теперь обрамляло Кругораспятие. Он словно бы и не вылезал из своего хауберка, хотя кольца кольчуги теперь были выкованы из нимиля.
На какое-то мгновение Пройасу показалось, что прошедших двадцати лет не было, что войско Первой Священной Войны все еще осаждает Карасканд на жестокой границе Каратай. Или, быть может, ему хотелось поверить в более мягкую и наивную реальность.
Пройас провел ладонью по лицу, вздрогнул, ощутив влажные следы слез. — Что… что ты делаешь здесь?
Пристальный взгляд. — Похоже, то же самое, что и ты.
Уверовавший король Конрии кивнул, не находя нужных слов.