Но зачем?
— Приготовьтесь, — сказал она Антирулу. — мы убьем его после того, как выслушаем…
Мысль о необходимости убийства на мгновение смутила её — не более того. Дым столбами всё ещё поднимался над горизонтом со стороны холмов. Пока еще никто не знал, какого рода разрушения там творятся, понятно было, что разрушения эти мерзки и огромны. Она убьет Фанайала, убьет здесь, а потом изгонит его презренный народ за пределы всего и вся. Она потопит Каратай в крови его собственных сыновей, чтобы никогда не пришлось снова страдать от них её сыну…
Она сделает это. Эсменет ощущала это с беспощадной уверенностью. После стольких лет кровопролитий устроенных её мужем, она имела право на собственную меру чужой крови.
Эсменет вспомнила о Нарее, и веки её затрепетали.
— Когда я скажу два слова: истина сверкает, — обратилась она к своему блистательному экзальт-генералу Метрополии. И посмотрела на фаним, как бы ожидая с их стороны некоего мистического подтверждения. Дыхание её, всё это время чудесным образом остававшееся непринужденным, напряглось, так как пустынные всадники уже почти завершили свой путь… — тогда убейте его.
Примерно три десятка всадников врассыпную пересекли последнюю берму, а потом пустили коней рысью по дороге. В соответствие с обычаем своего народа в большинстве своем они отращивали длинные усы и носили конические шлемы. Внешне они казались дикарями — едва ли не скюльвендами — в своих собранных из разных краев доспехах. Некоторые из них могли похвастать блестящими сворованными хауберками, панцири других были выкрашены темной краской перед трудной дорогой. Жилистые кони явно были недокормлены, ребра бросали тигриные тени на их бока. Они гнали коней, сказал Антирул, это означало, что животные были утомлены, по словам того же Антирула. Неудача… неспособность взять штурмом Момемн, когда существовала такая возможность, была просто написана на их лицах.
Фаним разъехались пошире, насколько это позволяли рвы, а потом перешли на полный галоп — рассчитанная бравада, в этом невозможно было усомниться, тем не менее производила впечатление.
Трепет воспоминаний о Шайме пронзил её обликом кидрухиля, сраженного в ослепительной каллиграфии Напевов Акхеймиона. Разбойники прогрохотали к маленькому столику, превратившись в тени башен в темную удлиненную массу. Поднятая копытами пыль закружилась вокруг лошадиных ног. Она была настолько уверена в том, что всадники опрокинут столик, что начала бранить их еще до того, как они осадили коней, и несколько хаотично, но одновременно остановились. Огромное и прозрачное облако пыли поднялось перед всадниками, угрожая перехлестнуть через бойницы, у которых она стояла, однако вечный ветер, дующий от Менеанора, немедленно утащил пыльное облако внутрь суши.
Расстроенная, она наблюдала за пустынными всадниками, превратившимися из тонких силуэтов в живых людей. Она планировала поприветствовать их согласно джнанским приличиям, обезоружить женственным соблазном. Но вместо этого обнаружила, что вглядывается во всадников, разыскивая его…
Найти Фанайала оказалось несложно, с учетом того, насколько он оказался похожим на своего брата Массара, Обращенного, вместе с её мужем ушедшего в поход на Голготтерат. Причудливая козлиная бородка, узкое, мужественное, горбоносое лицо, внимательные, глубоко посаженные глаза: все эти черты изобличали в нем сына Каскамандри. Только он один был одет в соответствии с отблесками славы своего отца, голову его венчал золотой шлем, увенчанный пятью перьями, грудь прикрывал блестящая нимилевая кираса, одетая поверх желтой шелковой рубахи койаури.
Покорившись припадку ярости, Эсменет завопила.
— Возмутители спокойствия! Убирайтесь в свои нищие дома! Или я засыплю пустыню костями ваших соплеменников!
Настало мгновение полной изумления тишины.
Фаним громко расхохотались.
— Ты должна простить моих людей, — громко произнес падираджа, преодолевая последствия нахлынувшего и на него самого приступа веселья. — Мы, фаним, позволяем своим женщинам властвовать в наших сердцах и… — он с насмешкой покрутил головой, подбирая слова — и в наших постелях.
Вокруг и позади него послышались новые хохотки. Он огляделся по сторонам с лукавой и по-мальчишески открытой улыбкой.
— И твои слова… смешны для нас.
Эсменет ощутила, что её свита подобралась в смятении и ярости, однако она была слишком старой шлюхой для того, чтобы подобное презрение и насмешка могли подействовать на неё. В конце концов, её позор был их собственным позором. Если жены только догадываются, шлюхи знают: чем сильней смех, тем горше слезы.