Да, его мучили видения, однако он давно перестал доверять им.
— Я был там, Господин… — промолвил Пройас. — Я видел. Никто не сумел бы спасти Серве!
Келлхус не выпускал его из хватки своей воли, из продуманного им механизма.
— Ты имеешь ввиду её жизнь или её душу?
Сети покрывающих его тело мышц сложились отпечатком ужаса.
— Это смущает тебя, Пройас?
И он, его ученик, соткался игрой теней, отсветом невероятных мерзостей, преломившихся в поверхности малой слезинки. Дубовым листом, порхающим под дуновениями ветров, висящим над шепотком завихрений…
Взглядом сквозь отверстие, которое мы ошибочно считаем жизнью…
— Так что же… что смущает меня?
Но он прежде всего Человек.
— Знание о том, что Серве горит в Аду.
Рабы принесли им легкую закуску: небольшие, еще шипящие медальоны, нарезанные из мяса шранков, с гарниром из голубики и дикого порея, собранного на берегу моря. Мясо было невероятно мягким и сладким. Место, именуемое Анасуримбор Келлхус, за едой рассказало своему огорченному ученику о пророках, о том, как бутылочное горлышко смертности неизменно искажало видения, которые они принимали за волю и руководство Небес. Бесконечное можно понять, только обкромсав его со всех сторон до понятных нам представлений, сказал он, и выразив посредством наглого обмана.
— Люди любят пропорцию и ясность, даже тогда, когда таковые отсутствуют, — пояснил он. — Они предпочитают осколки видений, Пройас, и называют их целыми и совершенными. — Горестная улыбка любящего и умного дедушки. — Но что ещё могут увидеть люди такими маленькими глазами?
Вызовы налетели порывом буйного гнева.
— Но тогда-тогда, Бог должен сообщать нам… сообщать нам все, что необходимо?
Снисходительная печаль в соединении с долгим вздохом, с таким выражением обычно рассказывают о войне, не вполне еще пережитой.
— Не правда ли, с нашей стороны самонадеянно, предполагать, что пророки несут людям слово Божье?
Пройас застыл в неподвижности на три биения сердца.
— Каково же тогда их предназначение?
— Разве это не ясно? Нести Богу слова людей.
Люди сотворены, люди рождаются, но пропорции всегда ускользают от них. Они могут только догадываться, но никогда не видят, они могут предполагать линии своей жизни, следуя тем крючкам, которые замечают в других. Пройас был проклят самим фактом своего рождения, а затем обречен на ещё горшее тем, что сделала из него жизнь. Ему принадлежала блуждающая душа, душа философа, если говорить в терминах Новой Древности. Но притом душа эта была взыскующей, она требовала ясности и твердости. Младенцем он спал на руках своей матери, не обращая внимания на домашние или дворцовые шумы. Такие пустяки его не беспокоили, пока любящие руки обнимали его, пока ему улыбалось любимое лицо.
Живые не должны докучать мертвым…
И вот всё, что он получил от Келлхуса за двадцать лет: мутный сон убежденности.
— Но почему? — Возопил Пройас.
Настало время будить его, выпускать к ужасам Реальности.
— Твой вопрос сам отвечает на себя.
Голготтерат не терпит спящих.
— Нет! — Отрезал Экзальт-Генерал. — Никаких больше загадок! Прошу тебя! Умоляю!
Улыбку Келлхуса наполняло сухое и смертельно искреннее ободрение, так благородный и бесстрашный отец укрепляет своих сыновей перед собственной смертью. Он отвернулся, как бы для того, чтобы не быть свидетелем той постыдной вспышки, которой поддался его ученик, и взял в руку стоявший рядом графин, чтобы налить собеседнику энпоя.
— Ты спрашиваешь, потому что ищешь причины, — проговорил он, передавая пьянящий пенистый напиток Уверовавшему королю. — Ты ищешь причины, потому что неполон…
Пройас посмотрел на него над краем чаши взглядом обиженного ребенка. Келлхус ощутил сладость и теплоту напитка собственным языком и гортанью.
— Причина — всего лишь шнурок для мысли, — продолжил он, — способ, которым мы увязываем фрагменты в фрагменты большие, наделяем дыханием то вечное, что не имеет дыхания, не имеет и не нуждается в нем. Богу нет нужды дышать…
Логос.
Пройас по-прежнему не понимал, однако был умиротворен хотя бы утешительным тоном. Гнев еще возбуждал его, — гнев той разновидности, что лишает страха мальчишек, выведенных из себя старшими братьями. Однако вопреки всему его надежда, — давно отрицаемое стремление знать — всё еще занимала заложенные кирпичами высоты его духа…