Ожидавшие ниспровержения.
— Чтобы стать всем, Проша, Бог должен быть сразу и больше, и меньше себя.
— Меньше? Как это?
— Он должен сделаться конечным. Человеком. Подобным Инри Сейену. Подобным мне… чтобы стать всем, оно должно познать невежество, претерпеть страдание, страх и смят…
— A любовь? — едва ли не вскричал экзальт-генерал. — как насчет любви?
Впервые за тот вечер Анасуримбор Келлхус удивился. Именно Любовь удерживала Жизнь в противоположности Истине… служила тем шнурком, который увязывает мириады отдельных людей в племена и народы.
— Да… Более всего.
Любовь в большей степени, чем разум служила его основным оружием.
— Более всего… — тусклым голосом отозвался Пройас, проталкивая слова сквозь овладевший им песок оцепенения, утомления обессилевшего разума, запыхавшегося сердца. — Но почему?
В действительности, он не хочет это узнать.
Место, именуемое Анасуримбор Келлхус, вдохнуло все внутренние соображения, нацелив каждое произнесенное слово на душу, утопавшую перед ним в воздухе.
— Благодаря всем связанным с нею страстям, нет ничего более чуждого Богу, чем любовь.
Голова на шесте за его спиной.
Как поступит Нерсей Пройас, первый среди Уверовавших королей, с открытой ему Истиной?
Это и было предметом изучения.
Укрытая ковром почва не столько крутилась, сколько вворачивалась, скручивая предметы, слишком фундаментальные для того, чтобы кровоточить. Смятения. Вопросы, пожиравшие вопросы, уничтожая саму возможность вопроса. И инверсии, богохульные во вне и по сути, и к тому же предельно губительные в своих последствиях.
Стоящие вверх ногами пророки, доставляющие на Небеса людское слово?
И вывернутый наизнанку Бог?
Мятежные откровения редко являются в целостности. Они подобны тем проволокам, которые айнонцы вталкивают в глотки бежавших и пойманных рабов, извивающиеся и пронзающие, еще более перепутывающееся в результате движений обычного пищеварения — предметы, удушающие изнутри, убивающие один изнемогающий орган за другим.
Двадцать лет раболепной преданности — перевернуты и рассыпаны. Двадцать лет веры, истинной, глубокой, способной объявить убийство святым деянием.
Как? Как воспримут заудуньяни ниспровержение своих самых искренних верований?
Глаза человека дергались, выдавая внутренний жар.
— Н-но… но что ты сказал… К-как должен человек поклоняться?
Келлхус не стал отвечать сразу, дожидаясь неизбежного безмолвного вопроса.
— Сомневайся, — наконец произнес он, захватывая взгляд ученика железным кулаком собственного взгляда. — Вопрошай, но не так, как вопрошают коллегиане или патроны, но так как вопрошают недоумевающие, как те, кто воистину взыскуют пределы своего знания. Просить — значит преклонять колена, значит говорить: здесь да будет конец мой… Но разве может быть иначе? Бесконечное невозможно, Пройас, и поэтому люди имеют такую склонность, скрывать этот факт за собственными отражениями — наделять Бога бородой и желаниями! И называть Оно — Он!
Изображая усталость, он поднес к челу обрамленную золотым сиянием руку.
— Но не так. Ужас. Ненависть к себе самому. Страдание, неведение и смятение. Лишь эти пути образуют честную дорогу к Богу.
Уверовавший король поник лицом, подавил короткое рыдание.
— Это место… где ты сейчас находишься, Проша. Вот тебе откровение. Бог не есть утешение. Бог не есть закон, не есть любовь, не есть разум, не есть любой другой инструмент нашей увечной конечности. У Бога нет голоса, нет облика, нет сердца или разума…
Человек зашелся рыданием… кашлем.
— Бог есть оно… не имеющее формы и абсолютное.
Тихое стенание, звук сразу вопросительный и обвиняющий.
Как?
Место, именуемое Келлхус, наблюдало за тем, как Уверовавший король исчез в собственной сущности, отметило как сама суть его человечности растворилась как комок песка в быстрой воде. Отмечены отклонения. Предположения исправлены. И над всем расцвела вероятность, во всем кущении своих ветвей, новых возможностей, готовых пасть под твердым ножом реальности…