– Батюшка, ты… ты… – Слова бессильно осыпались прахом, не способные выразить всё негодование и боль княжны.
– Я! – отрезал тот, бросая меч в ножны. – Я делаю это во имя твоего же блага, спасая тебя от этого чудовища!
– Дорога, вымощенная благими намерениями, ведёт к пропасти, – колоколом прогудел голос князя Ворона.
Он бесшумно проскользнул в покои княжны, ласково склонился над Свободой и опустил ей на ладонь кольцо – подарок Смилины.
– Возьми своё колечко и больше никогда не снимай, – молвил он.
Полута спохватился, ощупал свою грудь: ключа там не было. Яростно рыкнув, он топнул ногой.
– Государь Ворон, при всём моём к тебе почтении, не лезь в наши семейные дела! – вскричал он. – Свобода – моя дочь, и я сам знаю, что для неё лучше.
Ворон выпрямился, вперив в него тяжёлый, как двуручный меч, взгляд. Даже со своей сутулой спиной он возвышался над Полутой, грозно надвигаясь на него.
– Твоё «как лучше» едва не стоило девочке жизни, – хлестнул он его безжалостными словами. – Ты недостоин называться её отцом, после того как едва не погубил её. Пойдём, мне нужно тебе сказать пару слов с глазу на глаз.
Ворон не двинул и пальцем, но дверь распахнулась сама. Он сделал перед Полутой зловеще-учтивое движение, как бы приглашая его пройти. Полута, раздражённо свистя носом, подчинился, а князь Ворон улыбнулся Свободе, стирая со своего лица суровую маску властности.
Свобода осталась одна в изнуряющих лапах слабости, но теперь с нею было кольцо, согревая её и вселяя уверенность. Она разрывалась между Смилиной и двумя своими отцами. Слова, брошенные Полутой, казались бредом. Чтобы Смилина соблазнила матушку? Чушь собачья. Отец просто обезумел в своей вражде и готов был возвести на Смилину любой поклёп, чтобы очернить её. Любящее сердце княжны не дрогнуло от этого удара из-за угла, доверие к избраннице не пошатнулось. И всё же червячок тревоги подтачивал его: что за разговор с глазу на глаз? Уж очень князь Ворон был зловещ… Впрочем, выбор светло и жарко горел в её сердце, не омрачённый никакими тенями подозрений.
Шатаясь, княжна кое-как поднялась с постели. В ушах зазвенели тысячи бубенцов, пол закачался, но она удержалась на ногах. Она, обманувшая саму смерть и воткнувшая ей в хребет свой победный стяг, сдастся перед какой-то небольшой дурнотой? Пф. Как бы не так. «Кольцо, перенеси меня к Смилине», – мысленно проговорила она, готовясь шагнуть в проход.
На полу лежало чёрное пёрышко – видно, выпавшее из плаща князя Ворона. Свобода, сама того не желая, наступила на него, а следующий её шаг был уже по ту сторону прохода – у приоткрытой двери в княжескую опочивальню. Она досадливо поморщилась и уже собиралась исправить ошибку, но из опочивальни доносились голоса отца и князя Ворона. Услышанное приковало её к месту…
– Ты не имеешь права решать за Свободу, Полута.
– Это ещё почему?
– А потому. Свобода – не твоя дочь.
Из приоткрытой двери на княжну повеяло холодом, от которого кружилась голова и подкашивались ноги. Или это мерещилось ей? Сердце увязло в ледяной невесомости, забыв, как биться.
Голос князя Ворона гудел печально, как похоронный набат, и каждое его слово разворачивало перед Свободой доныне неведомые ей страницы прошлого.
– Я любил Сейрам. Вот только – увы! – она меня не любила. И тогда я решил обманом проникнуть к ней. Я принял твой облик, Полута, и в твоё отсутствие провёл ночь с нею. Я не оправдываю свой поступок, но влюблённый мужчина действует не по рассудку и не по совести. Любовь не измеряется мерой добра и зла. Мне удалось обмануть её глаза, но не сердце. Она что-то почувствовала, сказав, что ты сегодня «сам не свой». Я поспешил её покинуть. Спустя девять месяцев родилась Свобода, и ты пригласил меня на пир в честь её рождения… Я держал её на руках и видел у неё напротив сердца родинку в виде раскинувшего крылья ворона. Смотри.
В воцарившемся молчании Свобода слышала биение своего сердца и невольно прижимала его рукой, чтоб оно не колотилось так громко – ещё услышат… А напротив него горела родинка-ворон.
– У меня такая же отметина в том же месте. – Речь князя Ворона была прерывистой: должно быть, он поправлял одежду.
– Так вот почему ты пожелал стать ей «вторым отцом», – пробормотал Полута.
– На самом деле я – первый, – усмехнулся Ворон. – Я встречался с нею в снах. Мне она доверяла порывы своей юной души, ко мне обращалась за советом и помощью, ты же лишь давал ей кров и пищу. Ты не воспитывал её дух, это сделали я и Сейрам.
Тишина звенела ударами незримых клинков. Голос Полуты прохрипел, как проткнутые мехи:
– Сейрам всё знала?
– Да, она догадалась.
– Проклятая шлюха… – прошипел Полута.
Голос Ворона гневно пронзил пространство, как удар меча.
– Не смей так говорить о ней! Она была прекраснейшей из женщин, достойной восхищения.
– Была? – осёкся на миг Полута.
– Увы. И умирать она пришла ко мне. Её тело покоится в склепе под моим дворцом. Оскорблять Сейрам я никому не позволю! То, что ты вбил себе в голову насчёт неё и Смилины – бред твоей ревности. Бред, который отравил её последние годы и едва не оборвал жизнь Свободы. Чудовище – не Смилина, а ты. Ты! Так вот, советую тебе запомнить: коли с головы МОЕЙ дочери упадёт хоть волос, а из глаз – хоть слезинка, то я уничтожу тебя, Полута, не будь я князь Ворон. Я предам огню и мечу твою землю, а тебя будет ждать мучительная и медленная смерть.
Чёрной бедой веяло от этих слов, пахло гарью и кровью, могильной стужей и сталью. Выжженными полями они грозили, обезлюдевшими сёлами и разрушенными городами, и сердце Свободы стонало и хрипело, потрясённое этой безжалостной, тёмной и леденящей душу стороной человека, которого она – что толку отрицать? – всегда любила трепетнее, крепче и глубже, чем Полуту. Он никогда не представал перед нею таким, а всегда был обращён к ней своим иным, мудрым и ласковым, понимающим и добрым лицом.
– Ты грозишь мне, государь? – Из груди Полуты рвалось приглушённое рычание, сдержанное, как у пса, который встретил более крупного и сильного противника и не решается напасть, а только скалится.
– Что ты! – усмехнулся Ворон. – Я лишь советую тебе помнить о последствиях твоей… назовём её так… неразумности. Ты хорошо знаешь, кто я и что я могу. Я не сторонник ненужной жестокости, поверь, и средства я выбираю с умом. Но за Свободу я не пощажу никого.
– Ты думаешь, государь, что я отдам её тебе? – Полута сорвался на крик – исступлённо-хриплый, с «петухами». – Как бы не так! Я её растил, кормил-поил! Я и отец! И слушаться она будет меня!
– Ты не кричи, голос сорвёшь. – Ворон был насмешливо-спокоен, но от его спокойствия зябко веяло бедой. – Я вовсе не отнимаю её у тебя. Но я не позволю ломать её судьбу и коверкать душу! Её имя – Свобода. Она будет жить так, как сама захочет, а не как тебе, дураку, взбрендилось. Ерепенься, ерепенься… Но только знай: я терплю тебя до поры до времени. Смилина – она душой чистая, от всего сердца хочет с тобой всё миром решить, хотя могла тебя вместе со стражей и дружиной спалить дотла, да и темница твоя для неё не преграда. Она просто гневу твоему, долдон ты дубоголовый, остыть даёт. На твоё великодушие надеется… Добрая, что тут скажешь. И привыкла думать о людях лучше, чем они есть на самом деле. А я – не добрый, я вижу людское нутро таким, каково оно есть. Твоё нутришко – мелкое и гнилое, Полута. Неоткуда там великодушию взрасти, почва не та. Поэтому я жму на другие рычаги. Ты понимаешь только язык силы. Коли попытаешься зарубить на корню счастье дочери и помешать её любви – будешь иметь дело со мной. Свобода – сильная, бесстрашная и решительная девочка, но – всего лишь девочка. А я – князь Ворон. И я предупредил тебя.
Свобода слушала его, сидя за дверью на корточках и прислонившись спиной к стене: ноги плохо держали её. Она вцепилась зубами себе в руку, чтобы не зареветь в голос, и болью от укуса пыталась заглушить рвущуюся из груди бурю. Послышались шаги, и она увидела перед собой чёрные сапоги и полы вороньего плаща.
– Свобода! Дитя моё, что ты здесь делаешь? Зачем ты встала? Ты ещё слаба…