– Кто ж тебя заставляет-то? – рассмеялась Свобода. – Не убивай никого, просто гуляй в лесу. Ягоды вон можешь пособирать. Клюква ещё есть.
Охота вышла удачной. Ватага князя Полуты добыла матёрого лося и двух оленей, Свобода погналась за косулей и метко подстрелила её, а Смилина поймала нескольких рябчиков, даже не воспользовавшись оружием. Она собиралась тут же, прямо в лесу, зажарить их и съесть.
– Меня угостишь? – приласкалась к её плечу Свобода.
– Ну, коли желаешь, – усмехнулась оружейница. – Пойду, дровишек для костра наберу.
Князь Ворон отбился от всех и бродил где-то в одиночестве.
– Ау! – позвала его Свобода. – Государь Ворон! Ты где? У нас рябчики есть, пойдём кушать!
Тот не отзывался: наверно, забрёл далеко. Свобода ходила по опавшим листьям, гладя стволы и улыбаясь светлым, весёлым мыслям: о дорогой её сердцу Смилине, о предстоящей свадьбе, о том, что Бурушке придётся делать волшебные подковы для перемещения в Белые горы. Без своего любимого коня княжна себя не мыслила и собиралась, конечно же, взять его с собой. Она теребила белый кончик лисьего хвоста на своей шапке, дышала пронзительно-чистой лесной свежестью и раскусывала терпкие красные плоды яблони-дичка.
Смилина что-то задерживалась, и Свобода пошла за ней. Услышав какой-то приглушённый вскрик, она с ёкнувшим сердцем бросилась на звук, продралась сквозь кусты орешника и…
Смилина стояла, истекающая кровью и вся ощетинившаяся стрелами, торчавшими из её могучего тела. Четыре стрелы засели у неё в спине, несколько – в груди и плечах; в левом бедре застряли две, а в правом – одна. Похоже, она попала в вероломную ловушку: её застали врасплох и обстреляли со всех сторон – молниеносным залпом, так что все стрелы вонзились разом… Обыкновенный человек от стольких ран, наверно, уже давно умер бы, но женщина-кошка даже не шаталась. Её окружил засадный отряд: Свобода узнала людей князя Полуты.
Её крик зажала крепкая мужская рука.
– Княжна, не рыпайся, – сказали ей. – Тихо. Тебе ничего не сделают.
Воины расступились, и из-за их спин вышел сам Полута. В руках он держал лук с наложенной на тетиву стрелой, и в его взоре уже не было той неподвижности и пустоты. Маска гостеприимства и благодушия упала, открыв лик застарелой злобы.
– Ну что, кошка? Настал твой смертный час. Ежели ты думала, что я позволю тебе породниться со мной и заполучить мою дочь, то здорово ошибалась… Я ничего не забываю и ничего не прощаю. Никогда. То, что ты сделала, нельзя простить.
Смилина, бледная, но непоколебимая даже с дюжиной стрел в теле, сказала:
– Зря ты так, княже. Твоя ненависть губит тебя самого.
– Ну, поговори, поговори перед смертью, – с ухмылкой-оскалом и ледяным огнём во взоре отозвался Полута.
Ладони Смилины вспыхнули, а в следующий миг загорелись все стрелы в ней. Странное, жуткое и завораживающее зрелище отражалось в глазах воинов, плясало отблесками огня.
– Отойди, княже, ты можешь погибнуть, – сказала женщина-кошка негромко, глядя на него исподлобья.
Чуть приметное движение пальцами – и из её раскинутых в стороны рук вылетели толстые струи пламени. У половины воинов одежда вспыхнула, и они с криками принялись кататься по земле, прочие начали пятиться прочь от огромной женщины-кошки, в чьих руках пламя было и орудием труда, и смертельным оружием. Полута стоял, нетронутый огнём. Он как будто даже не заметил, что произошло с его людьми. Свобода, ударив одного из державших её дружинников в пах, а второго – в кадык, освободилась, бросилась к Смилине и заслонила её собой.
– Отец, что ты делаешь?! Опомнись! – молила она его, силясь разглядеть за пеленой огненного безумия в его глазах хоть каплю человеческой души.
– Отойди, – оскалился он, натягивая лук.
– Нет! – крикнула девушка.
– Милая, не надо. – Руки Смилины тёплой тяжестью легли ей на плечи.
Полута натянул лук и целился Свободе в грудь.
– Ну что ж… Коли так, тогда умрите обе. Это мой вам свадебный подарок. Пусть лучше моя дочь погибнет, чем достанется тебе, кошка.
– Полута! – раскатисто грянул вдруг зычный голос…
Душа Свободы, висевшая на ниточке, оборвалась в мертвенно-зимнюю тьму. Полута вспугнутым зверем повернулся на звук, и безжалостная стрела, сухо просвистев, пронзила сердце непримиримого князя.
Уже сидя на холодной прелой листве, Свобода обернулась. Князь Ворон стоял неподалёку с жёстко сжатым ртом, ледяным взором и кровавыми царапинами на щеке, и его рука с луком медленно опускалась.
Смилина, до этого мига стойко державшаяся на ногах, застонала и начала оседать, словно тающий сугроб. Но наземь она не легла, только опустилась на колени. Обгоревшие древки стрел уже погасли и курились дымом.
– Смилинушка… Лада моя, – плохо чувствуя собственные губы, лепетала Свобода.
Она гладила бледное лицо возлюбленной, а та улыбалась ей с усталой нежностью.
– Не плачь, ягодка. Меня не так-то просто убить.
Слёз не было. Сухие рыдания прорвались из груди княжны, когда она обернулась и бросила взгляд на тело Полуты. Он лежал со стрелой в сердце, вперив в серое небо изумлённый взор, и в его широко раскрытые глаза начал падать крупными хлопьями первый снег.
– Батюшка… Что же ты… Что же ты натворил…
Снег падал и на плечи Смилины, усыпая её нарядный кафтан, продырявленный стрелами. Рука князя Ворона ласково коснулась щеки Свободы, приобняла княжну.
– На меня тоже было покушение. Они меня в медвежью яму с кольями заманить пытались. – Он добавил, обратив взгляд на Полуту: – Гордыня его погубила.
Собравшимся ловчим и не участвовавшим в покушении дружинникам он объявил:
– Я, великий князь Воронецкий, свидетельствую: князь Полута во власти безумия пытался лишить жизни свою собственную дочь и её избранницу Смилину, а также меня самого. Все земли и люди Полуты временно переходят в подчинение ко мне. О его вдове и малом сыне я позабочусь, а когда княжич подрастёт, станет править сам. Мои войска через пять дней будут у стен Кримиславца.
Свобода, поднимаясь на подкашивающиеся ноги, пролепетала снежно-мёртвыми губами:
– Войска? Батюшка… ты же обещал! Ты обещал мне…
Ворон взглянул на неё ясными, по-зимнему чисто блестящими очами. Пригнув её голову к себе, он поцеловал её в лоб и в губы.
– Не бойся. Крови не будет, – молвил он. –Это только для поддержания порядка.
– Скажи, ты знал? – Свобода всматривалась в его глаза, молодые и древние одновременно. – Знал, что так будет?
Ворон вздохнул.
– Судьба не всегда даёт себя читать, а толковать читаемое бывает трудно. Но здесь и без предвидения подвох был ожидаем. Я готовился к любому повороту событий.
Свобода вновь осела рядом со Смилиной, ловя её затуманенный болью взгляд.
– Что же делать… Что же я буду теперь делать? – заблудившимися снежинками слетел с её губ полушёпот – полувздох.
Рука отца легла ей на голову.
– Жить, милая. Ты будешь жить и любить.
Четырнадцать стрел извлекли из Смилины. Те, что торчали впереди, оружейница выдёргивала сама и тут же прижигала раны огненным пальцем. Пригорающая плоть шипела, лицо женщины-кошки кривилось в клыкастом оскале. Раны на спине прижигали горящими головнями. Свобода вскрикивала всякий раз, словно это её собственное тело жгли, а Смилина успокаивала:
– Ну, ну, лада… Всё до свадьбы заживёт.
*
Весна тряхнула щедрыми рукавами над землёй, и посыпались светлые деньки, полные солнечного звона капели, робкой дрожи подснежников, небесной синевы и птичьих переливов. Могучее дыхание светлоокой девы растопило снег, и Белые горы оделись в душистый дурман цветения. То не метель мела-завывала – то кружились в безудержной пляске лепестки яблоневого цвета; то не гром осенний гремел – это белогорские водопады оттаяли и засверкали в солнечных лучах радужными облаками брызг.
Сколь радостно солнышко играло на золотой вышивке алого покрывала из иноземного шёлка, перехваченного свадебным венцом! Свобода вышла рука об руку со Смилиной из пещерного святилища Лалады, где струи Тиши соединили их пред ликом богини в супружескую пару. Они только что обменялись поцелуем, испив из брачного кубка, и девы Лалады обнесли их огромным, как облако, пышным венком из высокогорных цветов – неизменной принадлежностью весенних свадеб. На Свободе красовалась рубашка, вышитая поистине великой искусницей: цветы на узорах казались живыми, дышащими, хотелось протянуть к ним руку и сорвать. А в рисунок на подоле вплеталась подпись: «Любоня-мастерица, дочь Одинца-кузнеца».