Вот и минуло полсотни лет. Кожухи открываются, чтобы освободить два бруска – половинки будущего клинка. Их соединяют волшбой, которой придётся зреть ещё дольше – все сто лет. Клинку вчерне придают очертания будущего меча. Он ещё не доведён до блеска, не заточен, ему нужно обрасти наружными слоями волшбы. А женщина-кошка сидит под цветущей яблонькой в своём саду одна: её лады не стало. Приходят в гости дочери с внучками. Уже и первые правнучки есть – пока ещё свернулись калачиком в утробах своих матушек. Что ей дальше делать? Коротать свой век в одиночестве и греться сердцем около малышни, вспоминая свою ладушку-лебёдушку? Или, быть может, посвататься к какой-нибудь тихоне-скромнице, засидевшейся в невестах? Есть и такие. Никак не могут найти свою суженую, а годы молодые летят журавлями, да только весной назад не возвращаются… Нашлась такая девушка-вековуша: тридцать лет в невестах ходит, глядит печальными глазами на счастливые парочки. Бывало, свяжет носочки детские – просто так, ни для кого. Положит перед собой да и зальётся слезами: «Где же ты, моё дитятко? Когда ж ты голубком сядешь на моё оконце?» Уж приданое в сундуке залежалось, яснень-травой пересыпанное: детские вещички, бельё, отрезы ткани на одёжу. А главное, кому отдать сердце своё нетронутое? Куда тепло девать нерастраченное? С племяшами, что ли, нянчиться, доживая свой век пустоцветом? А на пороге дома стоит вдова – с серебром в кудрях, но ещё крепкая и ясноглазая. Потупила вековуша очи, платочек теребит, а у самой ком в горле. А за окошком – весна бурлит, Лаладина седмица вовсю гуляет, суженые друг друга находят… «Согласна», – слетает с дрогнувших в грустной улыбке уст.
И вот она уже с двумя косами вместо задержавшейся одной – хозяюшка в опустевшем доме вдовы. Ей уже за сорок перевалило, но что для белогорской девы сорок лет? На вид – девушка: и голос звонок, и станом гибка, и личико гладкое. Шьёт-вышивает рубашки для своей супруги, а та нет-нет да и поцелует её по-родительски, а не как жену. Но искорка вспыхнула: обняла, прижала к себе молодое тело женщина-кошка. А старые яблони в саду подняли веточки, расцвели да как вдруг разродились большим урожаем! Уж и печёт молодая супруга пироги, в бочках мочит, и сушит, и мёдом заливает – а всё девать плоды некуда. И вдруг упало яблочко из её руки, покатилось прямо под ноги седовласой кошке. Она – к жене: «Что с тобою, голубка? Занемоглось тебе?» Нет, не занемоглось. Просто теперь есть кому надеть те связанные «просто так» малюсенькие носочки…
Взрослые дочери улыбаются: «Ого, матушка! Есть ещё в тебе огонь…» А кошка думает: «Вот ещё на старости лет радость привалила! Мне уж в Тихую Рощу пора, а тут такое… Хватит ли моего веку последышка вырастить?»
Веку хватит в самый раз, а тем временем клинок созрел внутри. Началась работа над наружной волшбой: по сорок лет на слой, а всего слоёв – двадцать четыре. Много рук над Великим Мечом потрудится, не одно поколение сменится, пока он наконец не попадёт к Твердяне.
…Смилина ещё не знала имени своей далёкой наследницы, в чьих мастеровитых руках меч приобретёт свой окончательный вид, дабы послужить Белогорской земле в тяжёлую для неё годину. Пока она лишь начала работу над клинком, одевая тридцать шесть пластинок в сеточку первого слоя волшбы. Задумывая это своё детище – воистину, всем мечам меч! – в отличие от воображаемой женщины-кошки, примерный жизненный путь которой прослежен выше, она точно знала, что на её век придётся лишь самое начало рождения этого величайшего оружия, а завершать дело будут потомки. Она примерно подсчитала время, которое требовалось на его изготовление: выходило около двенадцати веков. Её покрытые мерцающими «перчатками» руки сплетали нить волшбы в тонкое поющее кружево, которое ложилось на сталь и впитывалось в неё сияющими жилками.
Обмакивая тонкие полоски ткани в свежее льняное масло, Смилина заматывала ими заготовки. Каждая пластинка была снабжена ручкой – стальным стержнем. В горшке золотился растопленный воск, и оружейница погружала в него пластинку за пластинкой, держа за стержни-рукоятки. Когда воск схватился, настал черёд глины: ею Смилина заполняла деревянные ящички с прорезями в крышках. Вставляя покрытые двумя защитными слоями заготовки в прорези, женщина-кошка загибала стерженьки, чтоб пластинки не проваливались внутрь до самого дна.
Когда глина высохла, деревянные стенки были сняты, открыв кирпичи с торчащими стерженьками. Их Смилина поместила в туески чуть большего размера, залив оставшиеся пустоты жидкой смолой. Теперь зреющая волшба была надёжно защищена.
– Через три года достанем вас, – молвила оружейница. – Спешить нам совсем ни к чему, правда?
Окончив работу в кузне, Смилина отправилась домой. Проходя по цветущему саду, она сняла шапку и задержалась у яблонь, задумчиво ронявших лепестки. Те, словно крупные хлопья снега, устилали собой дорожки и падали на плечи женщины-кошки. Усевшись на деревянный чурбак под яблоней, Смилина молчаливо слушала вечерний покой. Закат догорал на белых вершинах, лес темнел на склоне горы, а из трубы её дома шёл дымок. Коса, спускавшаяся вдоль спины оружейницы, отличалась от яблоневого цвета лишь пепельно-серебристым оттенком, а брови, когда-то горделиво-собольи и жгуче-чёрные, теперь нависли над глазами, блестя инеем прожитых лет. Но очи под ними сверкали всё те же – незабудковые и молодые.
«Лада, ладушка…» – вздохнулось ей.
А к ней бежало черноволосое и синеглазое юное создание четырёх лет от роду. Правнучка? Праправнучка? Нет.
– Матушка Смилина! – Смешной тоненький голосок откликнулся в сердце женщины-кошки эхом нежности.
Оружейница подхватила девочку, совсем крошечную по сравнению с ней самой. Её покрытые жёсткими мерцающими «перчатками» руки не причиняли этому хрупкому цветочку боли.
– Здравствуй, Вешенка, здравствуй, счастье моё…
Это маленькое счастье упало звёздочкой в её ладони на склоне лет, когда Смилина уже не ждала таких подарков от судьбы. Как и та воображаемая женщина-кошка, оружейница задумывалась: а хватит ли оставшихся ей лет, чтобы увидеть, как дочка растёт и превращается в прекрасную девушку-невесту? Но как бы то ни было, этот звонкий бубенчик ворвался в начавшую сгущаться тишину её души и озарил её своим смехом.
*
Смилина была последним ребёнком в семье. Уже когда матушка Верба носила её под сердцем, никто не сомневался: плод – опасно крупный. Огромный живот измучил Вербу.
– Ох, не разродиться мне, – тяжко вздыхала она.
– Родишь, куда денешься, – успокаивала Вяченега.
У них уже было трое дочерей – две кошки и белогорская дева. Статная, зеленоглазая красавица Верба сияла в самом расцвете своих женских сил, но эта беременность, казалось, выжала из неё все соки. Ребёнок как будто вбирал в себя всё. Мать поблёкла, осунулась, её не узнавали даже самые близкие.
Роды начались обычно, но схватки вдруг прекратились на сутки. Верба уже собиралась вставать с постели, решив, что они оказались ложными, но тут всё началось по-настоящему. Вяченега была в руднике на работе, а когда вернулась, испуганная помощница повитухи сообщила:
– Твоя супруга теряет много крови, мы ничего не можем сделать… Наверно, матка разорвалась. Дитя очень большое и сильное! Оно просто растерзало свою мать! Но выйти оно не успело. Схваток больше нет. Ежели так дальше пойдёт, оно там задохнётся, так и не родившись!
Вяченега, суровая и молчаливая, скупая на выражение чувств, стиснула челюсти.
– Моя жена умирает? – только и спросила она.
– Да, – был печальный ответ.
Женщина-кошка прошла в баню, где рожала Верба. Окровавленная, как мясник, повитуха трясущимися руками выбрасывала пропитавшуюся солому и подкладывала сухой. Вяченега склонилась над женой, на чьём восково-бледном, заострившемся лице уже проступала маска смерти. Широко распахнутые, застывшие глаза цвета весенней травы, утопавшие в измождённых голубоватых глазницах, смотрели в потолок.