Уже два с половиной года жила Смилина у Одинца. Она многому выучилась у него; хоть и трудно было завоевать его уважение, но ей это удалось. Его супруга тоже смотрела благосклонно, по-матерински, а однажды завела разговор о свадьбе.
– Оставалась бы ты у нас, доченька. Думаешь, не вижу я, как Любонька по тебе сохнет? Запала ты ей в душу… Бери её в жёны.
– Ни кола, ни двора у меня, матушка, – вздохнула Смилина. – Не хочу я вам на шею садиться. Покуда своим домом не обзаведусь, о свадьбе нечего и думать.
– Да разве ж ты обуза?! – не унималась супруга кузнеца. – Работы не боишься, любое дело у тебя в руках горит да спорится… И статью вышла, и красой. А что за душой у тебя ничего нет, так это не беда. Росли бы руки из правильного места, да голова на плечах была, а достаток наживётся.
Затеял Одинец новую баньку строить: старая покосилась, подгнила. Старшие сыновья помогали, мальчишки были на подхвате, а Смилина брёвна ворочала.
– Здравия семейству вашему! Чтоб каша в печке не переводилась, чтоб хлеб пёкся, детки рождались, а работа чтобы спорилась, – пропел вдруг нежный голос – точно смычком по струнам гудка…
Никогда Смилина прежде таких голосов не слыхивала. Даже топор выронила. На двор зашла богато наряженная госпожа: плащ её был шит золотом, по краю подола блестели бисерные узоры, на пальцах сверкали перстни самоцветные. Шапка с бобровым околышем тоже каменьями переливалась, а огромные, чуть раскосые очи – как два смоляных камушка гладко обточенных, с тёплой искоркой. По произношению – не местная, но на неродном для себя языке обученная говорить бегло и правильно. Было в её тонко выточенном, скуластом лице что-то кангельское, кочевое. Степными травами от неё пахло, в размашистых движениях пел песню свободы ветер-суховей. Ярко-вишнёвый ротик – точно запечатанный сосуд со сладким зельем. Кто его поцелует – тому и хмель в голову ударит.
Госпожу сопровождала свита нарядных женщин. Все они шуршали подолами и поглядывали на Смилину со смесью восхищения и любопытства.
– Здрава будь и ты, государыня, – с поклоном ответил Одинец, а сыновья последовали его примеру. – Зачем пожаловала?
Все почтительно согнулись, одна только Смилина застыла столбом, потрясённая жгучей и пронзительной, хлёсткой, как кангельская плеть-семихвостка, красотой этой женщины – увы, несвободной. В девичестве она была княжной Сейрам, а ныне – супругой князя Полуты. Приветливость в ней сплеталась с величавой властностью, она привыкла повелевать; их со Смилиной взгляды скрестились, точно мечи. Женщина-кошка слишком поздно сообразила, что её прямая спина – вызов и непочтительность, но княгиня не разгневалась. Взгляд её непроницаемо-чёрных очей скользил по Смилине, точно ласкающая ладонь. От этого женщину-кошку вдруг пробрал жар, точно в парилке.
– У вас есть дочка-невеста? – переведя взгляд на Одинца, спросила Сейрам. – Я провожу среди девиц состязание по рукоделию. Каждая должна вышить рубашку. Лучшая мастерица получит в приданое сундук золота.
Одинец зашептал что-то одному из мальчишек. Тот шустро убежал, а вскоре вернулся, таща за руку оробевшую Любоню.
– Здравствуй, милая, – ласково поприветствовала её княгиня. – Не бойся, подойди поближе.
Девушка, потупив взор, спотыкающимся шагом приблизилась и неловко поклонилась.
– Я покровительствую рукодельницам, дитя моё. Вот тебе рубашка, – сказала Сейрам. – У тебя есть две седмицы, чтобы расшить её самым красивым узором, какой ты только способна создать. Твои незамужние сверстницы тоже получили такое задание. Коли твоя работа понравится нам больше всех, в награду ты получишь сундук золота в качестве приданого на твою будущую свадьбу, а также сможешь отобедать в княжеских покоях.
Озадаченная девушка приняла из рук владычицы белую рубашку из дорогого тонкого полотна. Снежно-чистая ткань ждала, когда умелая рука покроет её изысканной вышивкой.
Одарив Смилину на прощание тягучим и огненным, как восточная пряность, взором, Сейрам птицей взлетела в седло белого длинногривого жеребца, которого держал под уздцы мальчик-стремянный. Под платьем на ней были синие, расшитые серебром шароварчики и короткие сапожки с круто загнутым мыском. Сидела она верхом как влитая. «Вот же зараза такая! Кочевница…» – подумалось Смилине с ноющей и крылатой, влекущей тоской на сердце. Свита княгини расселась по повозкам, и знатные гостьи покинули двор потрясённого высочайшим вниманием кузнеца.
Смилина, проводив восхищённо-задумчивым взглядом исчезнувшую за околицей всадницу, качнула головой и прищёлкнула языком.
– Вот же зар-раза, – буркнула она себе под нос.
Матушка наседала на растерянную Любоню, пыталась придумать узор покрасивее, а та только морщилась и молчала, глядя на девственно-чистую ткань. Её руки беспомощно лежали на коленях, тонкие пальцы не двигались. А когда к окошку подошла Смилина, переводя дух от долгой работы топором, она вздрогнула и обернулась, будто почувствовала спиной её взор.
– Ну что, умелица-рукодельница, затми их всех, – шутливо подмигнула женщина-кошка. – Сундук золота на дороге не валяется.
В глазах Любони осенним туманом стлалась тоска. «Зачем мне это золото? – казалось, шептали они. – Мне нужна лишь ты». Смущённо крякнув, Смилина отошла к работающим мужчинам.
Дни шли, баня строилась, а Любоня не могла выдавить из себя ни стежочка – как ни стенала, как ни уговаривала, как ни подбадривала матушка. Смилина старалась даже не смотреть в сторону девушки, но чувствовала себя без вины виноватой.
На пятый день Любоня наконец взяла в руки иголку и нитки. Слёзы капали на ткань, а под иглой распускались прекрасные, печальные цветы. Они роняли капли росы и словно дышали свежестью утра, а рассветные лучи ласково проникали в их чашечки. Это был всем узорам узор. Девушку даже освободили от домашних дел, чтоб ничто не отвлекало её от вышивки.
– Ты моя умница, – со слезами восхищения шептала матушка, подходя время от времени и целуя дочь в макушку.
Точнёхонько в срок Любоня сделала последний стежок, закрепила нить и откусила. Не прошло и часа, как за воротами застучали копыта: это прискакал за выполненной работой гонец от княгини. Любоня вышла к нему бледная и отрешённая, неся на вытянутых руках бережно свёрнутую рубашку. Гонец, не сходя с седла, взял её, окинул взглядом узор, а потом обратил внимание на лицо самой мастерицы.
– Ты чего такая убитая, девонька? – спросил он. – Нешто у вас умер кто?
Любоня выдавила улыбку и качнула головой.
– Никто не умер. Я просто вложила в работу душу. Наверно, её частичка там осталась, оттого мне и грустно.
– Ах ты ж, голубка, – вздохнул гонец сердобольно. – Ну ничего, не грусти. Через три дня объявят имя победительницы. И почему-то мне кажется, что мы с тобой снова увидимся.
И ускакал.
Три дня Любоня почти не ела и не пила, только сидела в светёлке у окошка. Одинец с сыновьями и Смилиной достроили баню и опробовали её. Свежевыструганные доски полка пахли древесиной, горьковато благоухали веники из белогорского можжевельника, принесённые женщиной-кошкой. Она не стеснялась париться вместе с мужчинами, долго промывала, сушила у печки и расчёсывала свою роскошную чёрную гриву, волны которой окутывали её плащом, спускаясь ниже пояса.
Гонец прискакал снова.
– Слушайте все! – громогласно провозгласил он на всю околицу. – В состязании вышивальщиц победила мастерица Любоня, дочь Одинца-кузнеца. Судьи во главе с государыней Сейрам сделали выбор в её пользу единогласно!
Матушка застыла у окна, прижав руки к сердцу. На её лице сияла высшая радость, а спустя мгновение она лишилась чувств. Вокруг неё захлопотали, сам Одинец метался из угла в угол, не зная, то ли ему плакать, то ли смеяться.
– Ну, ну, мать, – хлопал он по щекам с трудом очнувшуюся жену. – Хватит валяться. К нам гости нагрянули!
Сама княгиня, облачённая в чёрный плащ и чёрные шаровары с сапогами, соскочила с седла и подошла к грустной, замкнутой Любоне, вышедшей из дома ей навстречу вместе с отцом, братьями и сестрёнками. Матушка осталась дома: у неё ещё кружилась голова.