– Вот, значит, ты какой, цветочек, – проговорила княжна.
Вокруг шелестел лиственный лес. Закатные лучи косо касались травы, меж стволов светились паутинки, и в тишине хрустальными каплями падала однообразная птичья песня.
– Я найду тебя, Тишь, – проговорила Свобода, поглаживая ладонями землю, и в глубине её взора мерцала решимость.
«Виной» всему был беспокойный, неутомимый исследовательский дух, сидевший в ней.
А Смилину одолевало беспокойство: не будет ли ребёнок слишком крупным, как она сама когда-то? Смерть матушки Вербы неизгладимой печатью лежала на душе, и опасение грызло её исподтишка. Следя за тем, как растёт и округляется живот Свободы, оружейница то и дело думала: не больше ли он положенных размеров? Впрочем, думы свои она вслух не высказывала, дабы зря не тревожить жену.
Удержать Свободу в четырёх стенах было невозможно. Она и так домоседкой никогда не была, а тут и вовсе начала постоянно рваться под открытое белогорское небо, в объятия лесов и горных просторов. Смилина не могла запрещать ей гулять, лишь беспокоилась о том, не переутомляется ли она.
– Счастье моё, ты только в горы не лезь, – просила она. – А ежели упадёшь? Ты уж побереги и себя, и дитятко!
– Не трясись ты так над нами! – обнимая женщину-кошку за шею и ластясь, смеялась та. – Ничего не случится. Обещаю, что изображать из себя горную козочку не буду.
Тут впору было совсем забросить работу, чтоб ни на шаг не отходить от этой непоседы. Но оставить своё дело Смилина не могла – так и разрывалась каждый день. Вплоть до седьмого месяца Свобода не меняла своих привычек, но потом немного угомонилась: тяжеловато стало лазать по крутым тропинкам с животом. Взамен этого она придумала себе новое занятие – взялась за учёбу.
– И что же за науки ты постигаешь? – полюбопытствовала Смилина, а у самой от сердца отлегло: наконец-то жена нашла дело поспокойнее. Оружейница уж думала, что от постоянной тревоги за эту обладательницу шила в мягком месте она поседеет прежде срока.
Свобода решила учиться на землемера. Мысли о том сне не покидали её, и задумка сделать объёмное уменьшенное изображение Белых гор с подземной картой Тиши горела в сердце неугомонной княжны.
– Не бывает недостижимых целей. Бывают ленивцы с полными карманами отговорок и оправданий для своего ничегонеделания, – сказала Свобода. – Мне просто немножко знаний не хватает. Но батюшка мне поможет.
К её услугам были научные труды, собранные её отцом, и его личные землемеры, кои имели немалый опыт по составлению земельных чертежей. Без расчётов в этом деле также не обходилось, и Свобода засела за труды еладийских математиков.
– Ох, от этих треугольников у меня уже голова пухнет, – шутливо жаловалась она. – Но я разгрызу этот орешек, не будь я княжна Победа!
Смилина сердцем понимала тот горячий порыв, тот внутренний огонёк, который манил супругу, точно путеводная звезда, и не давал успокоиться и погрязнуть в домашнем быте. У неё самой тоже было любимое дело, без которого и руки её омертвели бы за ненадобностью, и жар жизни в душе погас бы, и само дыхание замерло бы в груди. Не беда, что жена не шила ей рубашек и редко готовила сама; главное – глаза Свободы сверкали, полные радости и света мысли. Если в том было её счастье и единственно правильный образ существования её души, то какая разница, кто сошьёт эти рубашки? Отсюда проистекала надобность в девушках-служанках, которую Смилина признавала небезосновательной, а вот её родительница Вяченега смотрела на это не слишком одобрительно.
– И чем занимается твоя жена целыми днями? – хмыкала она. – Свалила всё на прислугу, а сама порхает, как бабочка – без забот и хлопот. Ну что ж, этого следовало ожидать. Так уж её воспитали.
Смилина мрачнела, не зная, как толком объяснить матушке, не видевшей в своей жизни ничего, кроме тяжкой беспросветной работы, что не создана была Свобода для домашнего очага. Нет, работы княжна не боялась – могла даже коровник почистить, не жалея рук, а за своим Бурушкой ухаживала только сама. Но если взвалить на неё все хлопоты по хозяйству, была бы она счастлива? Сияли бы её глаза, лучились бы радостью, от которой и сама Смилина воспламенялась и работала с удвоенным пылом?
– Матушка, вот представь себе: есть певчие птицы, а есть домашние курочки, – с трудом подбирая слова и внутренне морщась от их неуклюжести, пыталась растолковать Смилина. – Есть благородные скакуны, а есть рабочие быки. Ну, запряги ты скакуна в плуг – и загубишь его. Так и тут.
– Ну, ежели жена тебе нужна только для красоты, я ничего не имею против, – усмехалась в ответ родительница. – Это твоя жизнь, твой выбор. Верю, что любишь её. Ну, что поделать… Живите, как умеете.
– Да нет, матушка, дело не в красоте! – досадливо кривилась Смилина. – Я, наверно, плохо умею объяснять. Словеса… Ну, не моё это. Руками работать – это пожалуйста, а вот речи говорить я как-то не привычна. Она ж не бездельничает. Она учится. Понимаешь, она хочет все Белые горы обмерить да чертёж земельный сделать – где какие вершины, где леса, реки да озёра. Как Тишь под землёй течёт… Ну, эдак вот… объёмно. – Спотыкаясь и безнадёжно запутываясь в словах, Смилина повторяла руками мечтательные движения Свободы в воздухе. – Чтоб всё как настоящее было. Чтоб потрогать можно было.
– Ну и к чему это? – пожала плечами Вяченега. – Да ну, баловство какое-то…
Смилина ушла от родительницы с нывшей под сердцем обидой за Свободу и её занятия, о которых матушка высказалась так неуважительно. Её огорчала та насмешливо-подчёркнутая учтивость и почтительность, с которой Вяченега начинала держаться с её женой, когда они приходили в гости вместе. Сквозила в этой учтивости какая-то отчуждённость. Дескать, уж прости, госпожа пресветлая, что мы такие тёмные да неучёные… Сама Смилина выучилась грамоте поздно – уже после того, как начала собирать своё кузнечное мастерство по крупицам. Читала она плохо, по складам, но всё-таки читала, а родительница и сёстры обходились без грамоты.
Свобода, чувствуя эту натянутость, после семейных встреч замолкала и мрачнела, хотя всеми силами старалась не подавать виду.
– Чую я, суждено мне в твоей семье чужой остаться, – сказала она как-то раз с невесёлой улыбкой.
– Ничего, лада, не тужи, – пыталась утешать её оружейница. – Свыкнутся со временем.
– Ладно, чего уж там… Я и не сундук с золотом, чтоб всем нравиться, – засмеялась супруга, желая обратить всё в шутку. Нежно прильнув к груди женщины-кошки, она потёрлась носом о её щёку. – Насильно мил не будешь.
Но, любя Свободу всеми силами души, Смилина желала, чтоб и все вокруг относились к ней если не с той же любовью, то хотя бы с уважением. С горечью чувствовала оружейница, что понемногу откалывается от родных, что пролегает меж ними – нет, не пропасть, а какая-то пелена недопонимания. Она ловила себя на том, что всё чаще ищет поводы избегать встреч, потому что разговор непременно свернёт в сторону Свободы. «Ну, как там твоя госпожа прекрасная? Не натёрла ли ножки свои белые, гуляючи? Не болит ли у неё головка от наук многотрудных?» – не преминет с усмешкой спросить матушка. Вроде бы добродушно, а всё ж царапнет сердце Смилины коготок досады.
В летнюю страду оружейница работала в кузне только во второй половине дня: кто, кроме неё, уберёт жито – тяжёлое, золотое? С раннего утра уходила она в поле.
– Айда, девушки, помогать станете, – позвала она служанок супруги. – Серп-то хоть в руках держать умеете?
Те, выросшие в селе, умели и серпом орудовать, и снопы вязать. Но сжать – только полдела, потом надобно обмолотить, провеять. Невпроворот работы – до ломоты в теле, но была она Смилине только в радость. Из зёрен этих получится мука, из муки – хлеб, который станет кушать её ненаглядная Свобода.
Когда они вернулись с поля домой, княжна вынимала из печки пирог с рыбой. На столе стоял земляничный кисель и кувшин молока.
– Яблонька тесто поставила, а оно подошло. Ну, не пропадать же ему! Перекиснет – и куда его потом? – Свобода поклонилась вошедшим труженицам: – Прошу к столу, обедать подано!