Вместе с яблоневыми лепестками тихо облетали лепестки её души. Но она просила сосны, шелестевшие в её снах: «Погодите, сестрицы, дайте мне ещё немного времени. Я хочу посмотреть на счастье моей дочки. И хотя бы ещё чуть-чуть поработать над Мечом».
А из дома слышалась песня:
Ива-ивушка моя,
Поклонись ты за меня
Матушке-водице,
Что течёт-струится…
Сильный, чистый, как горный водопад, голос летел над садом на широких крыльях, и на губах Смилины проступила грустная улыбка. А по дорожке к ней шли двое влюблённых: счастливая, сияющая Вешенка и спокойная, уверенная Дунава. У обеих красовались на головах венки из горных цветов, а молодая каменщица обнимала невесту за плечи. Остановившись перед оружейницей, они поклонились ей в ноги.
– Благослови нас, матушка Смилина, – попросила дочка.
Рука в мерцающей «перчатке» легла на её шелковистую чёрную головку, потом переместилась на гладкий череп Дунавы.
– Будьте счастливы, детушки мои.
Тёплые губки Вешенки защекотали одну руку Смилины, а вторую почтительно облобызала Дунава. А песня лилась из открытого окна, и Вешенка встрепенулась:
– Матушке Горлинке лучше?
Смилина кивнула.
– Сама слышишь… Коли пташка зачирикала – значит, полегчало. Иди, познакомь её со своей избранницей. Пусть тоже благословит вас.
Вешенка проворно вскочила, взяла Дунаву за руку и повлекла в дом:
– Пошли, ладушка… Моя вторая матушка – лучшая певица Белогорской земли!
Лепестки падали, устилая землю у ног Смилины, ложились в раскрытые ладони, а вечерняя заря сочувственно заглядывала в покрытое серой бледностью лицо оружейницы. Шелест Тихой Рощи дышал ей в сердце, но оно ещё отсчитывало удары – медленно, устало, как поднимающийся в гору измученный путник.
«Ещё немного, сестрицы. Ещё чуть-чуть подожди меня, моя сосенка. Я приду, но не сейчас».
Завтра – на работу.
Часть 5. Яблоня любви. Названные сёстры
Коса Смилины очень долго оставалась чёрной, ни одного серебряного волоска не блестело в ней, даже когда на встрече в День поминовения к ней подвели правнучек. Разрослось семейство, как могучее дерево, шелестя раскидистыми ветвями… У Владуши – четверо дочерей и пять внучек, а Доброта обошла старшую сестру: шестерых дочек они с супругой родили, а те им принесли восемь внучек. Ярутка с супругой дали жизнь трём дочкам, и у каждой из них уже было по собственному дитятку. Земята, служа в войске, всё ещё оставалась холостой: служба стала для неё и женой, и семьёй. Пять, восемь да три – шестнадцать правнучек обступили прабабушку Смилину галдящей кучкой – кто постарше, кто помладше. Самые маленькие просились к ней на руки, пищали и прыгали, а она смеялась, окружённая малышнёй. Раскинув свои огромные, длинные руки, она сгребла эту ораву в объятия; старшенькие льнули к её плечам, трогали косу и разглядывали шрам на голове. Маленькие девочки-кошки мурчали, ластясь.
– Ах вы, мои котятки, – мурлыкнула оружейница, целуя пушистые детские головки, все как одна чёрненькие. Почти у всех детишек были её собственные незабудковые глаза, лишь у двоих – зелёные, а у одной малышки – янтарно-карие.
Семнадцатая правнучка тоже присутствовала на семейном торжестве, но пока пряталась в материнской утробе. А ещё была сестра Драгоила со своим семейством, тоже не маленьким… Но все поколения вместил дом Смилины – просторный, хорошо сохраняющий тепло зимой и дарящий прохладу летом. А Смородинка, их со Свободой долгожданная дочка-последышек, явилась на семейное собрание с округлившимся животиком, опираясь на руку супруги – княжеской Старшей Сестры; высоко залетел их последний птенчик, расправивший крылышки, породнив оружейницу с одной из самых знатных и сильных княжеских дружинниц. Овдовевшая Вышеслава, тоскуя, искала себе в утешение новую супругу, и выбор её пал на милую молодую Смородинку, которая сразу пленила её сердце своей красой и кротостью. Свобода на этом обеде в честь Дня предков была радушной хозяйкой, любящей матерью всего огромного семейства. Всех одаривали тёплым светом её степные глаза – в последний раз.
Чёрная коса Смилины стала серебряной за одну-единственную ночь – прекрасную, весеннюю, полную яблоневого цветения, но холодную. В дни, когда всё распускалось буйным цветом, нередко случались заморозки. Так было и в этот раз. Вернувшись со своих дневных дел и положив в мастерской чертёжные и измерительные орудия, Свобода нежно коснулась щеки оружейницы и молвила с задумчивой, глубокой вечностью в очах:
– Ну, вот и всё. Пора мне на отдых.
– Ты разве не будешь ужинать? – не поняв сперва, что жена имела в виду, спросила Смилина.
– Нет, ладушка, пища мне больше не нужна, – ответила Свобода с далёкой и звёздной, уже неземной ночной мудростью во взгляде.
Смысл её слов разверзнулся под ногами Смилины холодящей бездной, и пол качнулся под ними. Брови Свободы дрогнули, глаза замерцали нежным состраданием.
– Ну-ну… Родная моя, – проговорила она с поцелуем, приобняв Смилину и поддержав её. – Никто не вечен, и я не исключение. Жизнь моя была долгой и насыщенной – благодаря твоей любви и силе Лалады, которой ты со мною делилась столь щедро. Без тебя я бы никогда не сделала всего того, что успела сделать. И я благодарю тебя за всё, что ты дала мне, любовь моя. Прошу тебя, ради меня обуздай своё горе, не плачь, отнесись к этому со свойственной тебе мудростью. Я хочу унести с собою твой облик, не омрачённый сокрушением и печалью.
Она попросила устроить ей постель под яблоней – той самой, которую они вместе сажали, ожидая рождения первой дочери.
– Я хочу уснуть под нею, – сказала Свобода. – Постелите мне в саду.
Боль подступившей к порогу разлуки захлестнула Смилину высокой ледяной волной, но оружейница, внимая просьбе супруги, волевой рукой сжала этому зверю горло, чтоб не рычал и не заглушал звука последних нежных слов, которыми им предстояло обменяться.
Яблоня была не только жива – она цвела пышно, как никогда. Её душистый наряд сиял торжествующей песнью во славу весне, и закатные лучи венчали её с высоким небом светлыми узами жизни и любви.
– Яблонька наша, – ласково молвила Свобода, гладя её морщинистый ствол, немного искривившийся с годами, но могучий и полный сил. – Сколько вёсен мы под нею встретили! Она ещё будет жить, ладушка, поверь мне.
Лежанку поставили под деревом, застелили мягкой периной и пышным, как сугроб, пуховым одеялом, а в изголовье положили белоснежные подушки. Свобода, облачившись в тонкую, богато вышитую праздничную сорочку, босая прошла по дорожке к своему последнему ложу и села, осматриваясь с прощальной нежностью. Всё ей здесь было знакомо, всё любимо ею. Она распустила из сеточки косы, и они упали ей на грудь, подёрнутые паутинкой благородного серебра прожитых лет.
– Дайте мне мой свадебный венец, – попросила она.
Смилина сама поднесла жене золотой обруч с зубцами, усыпанными светло-голубыми яхонтами и прозрачным, как слеза, горным хрусталём. Солёная влага предательски защипала оружейнице глаза, и Свобода, заметив это, улыбнулась и опустила руку ей на плечо.
– Ну-ну, ладушка… Не надо. Отпусти меня не с горем, но с любовью. Так будет легче и тебе, и мне.
Она водрузила себе на голову эту сверкающую светлую корону и снова стала невестой – уже не Смилины, но самой Лалады, к которой уходила её душа. Ложась, она говорила:
– Много у Лалады жён и дочерей, и на всех хватает её бесконечной, нетленной и живительной любви. Каждая из них любима Лаладой, как первая и единственная, каждой она раскрывает объятия и дарит нежный поцелуй. Ожидает меня моя пресветлая и блистательная избранница в ослепительном наряде, сотканном из солнечных лучей, а ежели ослабеют мои ноги, подымаясь к ней по ступеням, то подхватят меня её сильные объятия и понесут, точно на крыльях. Не хмурься, ладушка, не ревнуй, – ласково добавила Свобода, мягко касаясь рук Смилины, укрывавших её одеялом. – И тебя Лалада любит, и тебя ждёт, но позже. Мы сольёмся в её Свете, снова став частицами её великой души, из которой мы и были рождены для земной жизни.