Холод этой ночи пронизывал душу и сердце, студил кровь, замораживал мысли. Смилина боялась только одного: чтобы их со Свободой яблоня, одетая в тонкий, кружевной свадебный наряд, не погибла от этой стужи, как не дождавшаяся своего счастья невеста. Ничего не жаль – Смилина и своей-то жизни не жалела сейчас, не видя в ней смысла, – пусть хоть всё замёрзнет, но только не эта яблоня. Но, подходя к ложу жены, оружейница чувствовала исходящее от него проникновенное тепло – тепло земли, любящей матери. Оно окутывало дерево, и посреди мертвенной ночной стыни яблоня нежилась в нём, надёжно защищённая. Осев на колени рядом с ложем, Смилина рыдала беззвучно и бесслёзно, лишь скаля клыки и стискивая кулаки, и её немой крик нёсся к тёмному небу звоном сломанного клинка. Тепло охватывало и её, но стоило отодвинуться от ложа, как мертвящий холод ночи снова обнимал тело и выстуживал душу.
Почти все лампадки погасли, осталась одна. Её последний, умирающий отсвет мерцал на драгоценном свадебном венце Свободы и озарял её мраморно-белый лоб. Уже почти незаметным стало её дыхание, щёки похолодели и побледнели, но она согревала яблоню, посаженную и выросшую в ознаменование их со Смилиной любви. Она не давала заморозкам убить цветущее дерево, и холод не коснулся нежных лепестков.
Стужа была самой сильной перед рассветом. Изяслава и Смилина с Вороном не заходили в дом, где уже шли приготовления к тризне. Спать уложили только маленьких детей, все остальные бдели. Варилась кутья, готовились прочие угощения, а на скалистой круче над рекой, вдали от дома, складывали погребальный костёр. Свобода любила это место, там они со Смилиной порой сидели, провожая закаты.
На горных вершинах зажглась заря. Ворон, глядя куда-то вдаль, молвил с улыбкой:
– Лети, дитя моё. А я скоро последую за тобой.
Солнце победило ночной холод, но грудь Свободы замерла. Спасённая яблоня простёрлась над нею светлым шатром, застыв среди рассветного безветрия в прощальном порыве.
Семья понемногу выходила из дома в сад – взглянуть на Свободу в последний раз. Среди всех дочерей, внучек и правнучек Смилина застыла в одиночестве, словно на ледяной вершине, ничего не видя и не слыша, не сводя остановившегося взора с лица жены. Только когда Смородинка, тёплая и дрожащая, прильнула к её холодной, за ночь выстуженной насквозь груди, оружейница ощутила замершим сердцем родное дыхание. Помертвевшие и, казалось, уже ни на что не способные руки поднялись и обняли дочь.
Ложе под яблоней опустело: Свобода уже лежала на своей последней, можжевеловой постели, озарённая рассветом. Венки, принесённые дружинницами Изяславы, перекочевали туда же, окутав Свободу облаком из белых цветов. Все роскошные подушки, перину, одеяло – всё, что хранило покой жены в её последнюю ночь на земле, обычай предписывал сжечь, но у Смилины не хватало духу отдать работницам такое распоряжение. Её саму тянуло припасть к этому смертному одру, и она рухнула бы на него, но Ворон преградил ей дорогу раскрытыми объятиями.
– Нет, Смилина. Нельзя.
Он не дал ей это сделать, обняв, а девушки уже уносили постель, чтобы спалить в печи.
Огонь взвился к небу, пожирая тело той, с кем Смилину не могла разлучить даже смерть. Семена любви оставались на земле. Любовь шелестела в кронах сосен, озаряла янтарно-розовым отблеском снежные шапки, она робко заглядывала Смилине в глаза, прижимаясь к её груди в облике Смородинки. Когда от костра осталась лишь куча чёрных тлеющих головешек и пепла, князь Ворон встал на краю обрыва, лицом к рассвету. «Я скоро последую за тобой», – эти слова толкнулись в сердце оружейницы, царапнули его острым лезвием скорбной тревоги. Она хотела броситься к отцу Свободы, чтобы удержать его, но князь не прыгнул в объятия пробуждающейся речной долины, а обернулся чёрной птицей и взмыл в рассветное небо, чтобы уже больше никогда не возвращаться на землю в людском облике.
Часть праха Смилина велела закопать под яблоней, а часть развеяли тут же, над обрывом, а на месте костра вбили голбец – деревянный точёный столб с двускатной кровлей. Усталая оружейница предоставила сделать всё сильным рукам своих дочерей-кошек. При взгляде на них её сердце согревалось гордостью и родительским удовлетворением: она не только дала им жизнь, но и научила неустанно трудиться. И те воспитывали своих дочерей в таком же духе, в каком выросли сами.
На тризне Смилина съела лишь пару ложек кутьи: кусок в горло не лез. Она только пила – много, часто, отчаянно. Зачем – этого она и сама не знала. Хмель не брал её, мысли оставались ясными, как полуденное небо, только тяжёлое оцепенение наваливалось всё сильнее. Под конец тризны Смилина видела, что к ней подошла Изяслава, чтобы попрощаться, но сил подняться навстречу наследнице белогорского престола у неё не осталось: тело налилось каменной тяжестью. Пару мгновений Изяслава стояла перед нею, но потом, видя её состояние, опустила руки оружейнице на плечи.
– Ничего. Сиди.
Склонившись, княжна троекратно поцеловала Смилину в щёки, а в заключение – в губы. Крепко сжав её плечи, Изяслава заглянула ей в глаза глубоким, тёплым, значительным взором. Ни у той, ни у другой не было слов, да и надобность в них отпала.
Эта-то холодная весенняя ночь и покрыла косу Смилины блеском никогда не тающего инея: вступила она на порог вечерних сумерек ещё с угольно-чёрными волосами, а за поминальным столом сидела уже разом поседевшая. Много садов пострадали из-за заморозков, и, хоть белогорские девы и постарались исцелить прихваченные морозом деревья, урожай яблок в этом году был скудным. А в саду у Смилины лишь их с женой яблоня и принесла плоды: Свобода спасла её последним дыханием своей любви.
*
Лишь работа с раннего утра до позднего вечера спасала Смилину от полного погружения в скорбь. Опустевший дом опостылел ей, она и ночевала бы в кузне. Каждый день у неё бывал кто-то из близких, особенно часто навещала родительницу Смородинка, и её тепло грело овдовевшее сердце оружейницы. Приходила дочка всегда с гостинцами. Хотя девушки-работницы исправно стряпали для Смилины, но пища, приготовленная родными руками, была ей и вкуснее, и желаннее. Раз в одну-две седмицы они обязательно собирались всей многочисленной роднёй за общим столом, вели долгие душевные разговоры, умеренно сдобренные и подогретые хмельным мёдом, и в такие дни Смилина оттаивала душой, оживала.
В ней не угасала потребность кого-то опекать. Но кого опекать, если дети выросли, и даже внучки уже растят собственное потомство? В их семьи оружейница предпочитала не лезть с поучениями: пусть сами, своим умом деток воспитывают, хотя если у неё спрашивали совета, никогда не отказывала в нём. Она отдавала себя ученицам, стремясь вложить в каждую из них божественную искру Огуни. Не было для Смилины радости светлее, чем видеть, как растёт и расцветает мастерство у молодёжи.
А тем временем княгиня Краса ушла в Тихую Рощу, и бразды правления приняла Изяслава – всё ещё холостая, хотя возраст её был достаточно зрелым. Смилина получила от неё приглашение на пир в честь восшествия на престол; посланнице было поручено немедленно получить подтверждение, будет ли оружейница на празднике, и она, вручив Смилине пригласительную грамоту, ожидала ответа. Смилина сперва хотела отказаться, но потом передумала и сказала:
– Передай государыне Изяславе, что я буду.
Она не могла сказать, что была дружески расположена к новой княгине, но то сердечное прощание на тризне ей невольно запомнилось. Смилина старалась никогда не отягощать себе душу долгими обидами, но всё же в отношении к Изяславе присутствовал неловкий осадок неоднозначности. Не враждебности, нет. Но и дружбы с нею Смилина не жаждала.
А вот Изяслава как будто искренне обрадовалась, увидев оружейницу среди гостей на званом пиру. Обещание, данное у смертного одра Свободы, она держала, выделяясь среди своих ярко и роскошно разодетых приближённых строгостью чёрного облачения. Её наряд оживляло лишь неброское бисерное шитьё на кафтане; высокие сапоги – те самые, покрой которых придумала Свобода – не имели украшений совсем, а на руках Изяслава носила шёлковые чёрные перчатки с вышивкой в виде солнца на тыльной стороне кисти. Едва завидев Смилину, княгиня просияла и устремилась к ней навстречу. Ясная, солнечная улыбка Изяславы пленяла сердца многих с первого взгляда, что вкупе с золотой косой и синими очами составляло её незабываемый, светлый и притягательный облик. Голосом новоиспечённая владычица Белых гор обладала звучным, прохладно-низким и сильным, как звон большого колокола, всегда заразительно и от души смеялась. Да, любила она пирушки, но и о деле никогда не забывала – в работе была так же страстна, как и в веселье. Крепко стиснув оружейницу за плечи, владычица Белых гор воскликнула: