Мы с детства привыкли противопоставлять моноиерархическому тоталитарному режиму полииерархическое демократическое общество. Действительно, в условиях монополии на власть партии или государства любые блага, получаемые человеком, — прямое или косвенное отражение милости власти. Наоборот, в демократическом обществе, плюралистичном по своей природе, человек может в разном качестве входить в различные иерархии, положение в которых и определяет его доступ к тем или иным благам. Эта прекрасная картина имеет, однако, мало общего с ситуацией, когда главной, если не единственной ценностью стали деньги и даже известность и деньги свободно конвертируются друг в друга. На крайнюю опасность такого положения для открытого общества неоднократно указывал человек, совсем не страдающий от недостатка денег — Дж. Сорос. Он, в частности, писал с сарказмом, что, когда он тратил десятки миллионов долларов в год на благотворительную деятельность, а его фонды успешно работали в 25 странах, в США его «потолком» при общении с чиновниками был уровень помощника госсекрктаря, а Маргарет Тэтчер ему лишь удалось пару раз передать записки. Все решительно изменилось в 1992 г., когда Сорос «уронил» британский фунт, причем весьма основательно. После этого для него открылись двери всех без исключения кабинетов (Сорос, 1996).
Дело не в том, что мы идеализируем Запад, а в том, что мы слишком «рационализируем» его. Между тем Хосе Ортега-и-Гассет еще в 1930 г. предупредил об опасности такого прекраснодушного рационализма, опубликовав классическое «Восстание масс», где и ввел понятие «человек-масса». Это средний человек, который чувствует себя как «все» и не переживает из-за этого. Будучи порождением цивилизации, он воспринимает все блага цивилизации как само собой разумеющееся, естественно данное состояние. Он слишком ленив, чтобы утруждать себя критическим мышлением, да и не всегда способен к нему. Соответственно, он не стремится доказывать свою правоту и не желает признавать чужую. Он прав по определению, как часть массы (Ортега-и-Гассет, 1997). Мы уже отмечали, что весьма многие общественные явления, в том числе и чудовищная антироссийская компания, захлестнувшая западные страны в 1999–2000 гг., могут быть поняты и объяснены именно как феномены восстания масс, в данном случае — цивилизованных (Шупер, 2002). Однако кризис рационализма, ставший результатом такого восстания имеет и другие, ничуть не менее важные грани.
Трагическая ситуация, при которой интеллектуальный уровень опустился настолько, что нелепейшие суеверия и предрассудки распространились даже в наиболее образованных слоях общества, позволяет некоторым авторам ставить вопрос о наступлении нового средневековья. Нам представляется, что этот термин весьма удачен как метафора, но недостаточно точно отражает существо происходящих процессов. Подлинная проблема в том, что, либо Поппер (90:) ошибался, считая, что науке лучше всего подходит бодрящий климат открытого общества, либо современное западное общество нельзя более даже приближенно считать открытым. Однако и в том, и в другом случае можно говорить о разворачивающейся антинаучной революции (ведь наука весьма успешно развивалась и в таком закрытом обществе как СССР). Она последовала после первой научной революции в XVII в., когда возникло опытное естествознание, и второй — в XIX в., когда наука из занятия горстки любознательных лиц превратилась в мощный социальный институт благодаря возникновению триады «исследования — приложения — подготовка кадров» (Петров, 1977, 1996), и едва ли имеет аналоги в истории. Об антинаучной революции как разворачивающемся процессе позволяет говорить уже одно только катастрофическое снижение уровня высшего образования (и в еще большей мере — среднего), которое вкупе с другими кризисными явлениями в научном сообществе и в обществе в целом привело в расстройство механизмы воспроизводства научных кадров, а в перспективе может создать серьезнейшую угрозу самому существованию сложившейся в XIX в. великой триады.
Известный философ М. К. Петров (1924–1987), чьи работы, исключительно важные для понимания развития науки как социального института, были опубликованы по преимуществу лишь посмертно, считал коренным пороком современной цивилизации принятие экстенсивной модели онаучивания, на которую он и возлагал ответственность за деградацию среднего, а вслед за ним — и высшего образования, что делает неизбежным постоянное снижение интеллектуального уровня элиты общества и общества в целом. Под экстенсивной моделью онаучивания Петров понимал поверхностное и догматическое освоение научных знаний в средней, а, отчасти, и в высшей школе, не требующее от обучаемых никаких интеллектуальных усилий, и совершенно не вырабатывающее способности их совершать. Радикальное сокращение преподавания языков в средней школе на протяжении ХХ в. Петров объяснял именно тем, что обучение языку профанировать много трудней, нежели преподавание наук — точных, естественных или общественных. Если с теми или иными науками человек может быть знаком «в определенной мере» и можно утверждать, что даже знание самых элементарных их основ все равно будет ему полезно, то иностранный язык он либо знает, либо нет.