Достоверность текстов № 1–4 ни малейшего сомнения не вызывает. Это соответственно составленная Георгием Димитровым (и хранящаяся ныне в РГАСПИ) запись выступления Сталина на состоявшейся 7 сентября 1939 года (ровно через неделю после начала войны) встрече с руководством исполкома Коминтерна и его речь на заключительном заседании совещания высшего командного состава Красной армии 17 апреля 1940 года. В сентябре Сталин высказывает оптимистические ожидания («Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались»), в апреле появляются нотки тревоги («Вдруг они возьмут и помирятся, что не исключено»), но общая идея остается неизменной.
Гораздо сложнее обстоит дело с оценкой достоверности текстов № 2 и 3. Номер два — это так называемая речь Сталина на заседании Политбюро ЦК 19 августа 1939 года. Впервые ее обнародовало 28 ноября 1939 года французское агентство «Гавас». Процитированный мной вариант был опубликован в 1994 году российским историком Т. Бушуевой.
Этот текст является «трижды трофейным» документом — Бушуева обнаружила его в Центре хранения историко-документальных коллекций (бывший «Особый архив»). Там он значился как захваченный Красной армией у немцев и был в свою очередь найден ими во французском Генштабе, куда ему якобы довелось попасть после изъятия у французских коммунистов.
Есть основания верить
Подлинной стенограммы «речи Сталина от 19 августа» никто никогда не видел, нет даже твердых оснований утверждать, что такая речь была произнесена. В «особых папках» Политбюро (правильнее сказать — в том, что предложили публике под этим названием) к дате 19 августа относится только одно решение, причем по крайне малозначимому вопросу (о предоставлении отсрочки от призыва рабочим строительства железной дороги Акмолинск — Карталы). Смотрится это довольно странно. В 1939 году Политбюро принимало в среднем (включая выходные и праздничные дни) 8 решений в день. Август 1939-го был очень горячим — рассматривали ежедневно по два десятка вопросов (при этом надо иметь в виду, что заседаний как таковых было очень мало — решения, принятые Сталиным в узком кругу отобранных им «товарищей», просто оформлялись как «решения Политбюро»). С чего бы это 19 августа партийный ареопаг ограничился лишь одним третьестепенным вопросом?
Едва ли приходится спорить о том, что «французский документ» (назовем его так) — это не стенограмма, а искаженный многократным переводом пересказ чего-то. Чего именно — предстоит выяснить, но явное смысловое сходство с записью Георгия Димитрова, как говорится, бросается в глаза.
Гораздо интереснее и достовернее, на мой взгляд, документ № 3 («чешский документ»). Это отчет группы чешских антифашистов о встрече, которую они имели в октябре 1939 года с заведующим Центрально-Европейским отделом НКИД СССР А. М. Александровым. Документ был передан в Генконсульство США в Праге и затем благополучно пролежал в архиве Госдепа аж до 1978 года, когда его впервые опубликовал американский историк чешского происхождения Й. Калвода. Главным достоинством «чешского документа» являются четко зафиксированные даты: текст был получен генконсулом в Праге 17 ноября 1939 года, переведен на английский язык 20 ноября. Это очень важный момент — документ, почти дословно повторяющий формулировки «речи Сталина», составлен ДО публикации агентства «Тавас» (28 ноября).
Разумеется, это может быть теоретически объяснено тем, что оба текста составлены одним фальсификатором. Но в таком случае осведомленность и изворотливость этого человека не могут не вызывать крайнего изумления. Он знает, что именно 19 августа 1939 года (ни днем раньше и ни днем позже) в процессе заключения советско-германского соглашения произошли ключевые события, описанные в телеграмме посла Германии в Москве графа Шуленбурга так:
«Он [Молотов] настаивает на своем мнении, что в данный момент невозможно даже приблизительно определить время поездки [Риббентропа], так как она требует тщательных приготовлений… Молотова, очевидно, не трогали мои возражения, и первая беседа закончилась заявлением Молотова о том, что он высказал мне взгляды советского правительства и не может более ничего к ним добавить. Едва ли не через полчаса после завершения беседы Молотов передал мне, что просит разыскать его снова в Кремле в 16.30.
Он извинился, что поставил меня в затруднительное положение, и объяснил, что сделал доклад советскому правительству и уполномочен вручить мне проект Пакта о ненападении. Молотов не объяснил мне причины резкого изменения своей позиции. Я допускаю, что вмешался Сталин.»