Советская делегация потребовала нового перерыва мирной конференции на 10 дней.
(обратно)Итак, второй период мирных переговоров однозначно расставил все точки над «и»: германский блок заявил о своем выходе из формулы советского «Декрета о мире», однозначно объявил переговоры сепаратными, предъявил захватнические требования. Рассыпалось то, что ранее объединяло многие политические и общественные силы в России — надежды на всеобщей демократический мир без аннексий и контрибуций. Теперь речь шла либо о продолжении войны, либо о мире в нарушении союзнических обязательств перед Антантой, мире с позиции силы, о мире, условия в котором диктует завоеватель.
В российское общество, и без того переживающее серьезный раскол на грани гражданской войны, был вбит очередной клин. Антисоветская печать ликовала и негодовала одновременно. Патриотические воззвания чередовались со статьями, полными злорадства от бессилия Советов. Обвинения в том, что германские агенты-большевики предают интересы России, разыгрывают в Бресте спектакль по сценарию Вильгельма, соседствовали с выпадами «теперь-то тевтон покажет вам настоящую войну».
Нужно отметить, что настроения в среде старой российской элиты были крайне противоречивы. Д. Рид приводит фрагмент интервью с кадетом Степаном Лианозовым — «русским Рокфеллером», как характеризует его американский журналист. Беседа состоялась незадолго до Октябрьской революции: «Революция, — сказал он, — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела»[489].
Журналист продолжает: «Значительная часть имущих классов предпочитала немцев революции — даже Временному правительству — и не колебалась говорить об этом. В русской семье, где я жил, почти постоянной темой разговоров за столом был грядущий приход немцев, несущих «законность и порядок…». Однажды мне пришлось провести вечер в доме одного московского купца: во время чаепития мы спросили у одиннадцати человек, сидевших за столом, кого они предпочитают — «Вильгельма или большевиков». Десять против одного высказались за Вильгельма»[490].
После Октября если что и изменилось, то только в худшую сторону. И позже заключение позорного и «предательского» Брестского мира привело к тому, что, — цитата из письма немецкого посла графа Мирбаха канцлеру в апреле 1918 года, — «Те самые круги, которые яростно поносили нас раньше, теперь видят в нас если не ангелов, то, по крайней мере, полицейскую силу для их спасения»[491].
А вот свидетельство одного из лидеров кадетов в Москве князя Долгорукого: «В середине лета князь X рассказывал мне, приехав прямо от графа Мирбаха, как он его умолял направить в Москву хоть один германский корпус, чтобы прогнать большевиков. Граф Мирбах отвечал ему, что ежедневно к нему с такой же просьбой обращаются несколько человек. «Вы, правые, умеете только просить, но за вами ничего не стоит, — заключил Мирбах»[492].
Таким образом, патриотизм старых элит в 1917‑18 годах соседствовал с пожеланиями скорейшего разгрома большевиков германской армией.
(обратно)Если в феврале — марте 1917 года, на фоне свершившейся «буржуазной» революции большевики существенно качнулись вправо, попав под влияние меньшевиков и эсеров, то к концу 1917 — началу 1918 годов партию охватил обратный процесс. Значительные массы большевиков, окрыленных успехами первых месяцев существования власти Советов, ударились в крайнюю левизну.
Чтобы понять причины крупнейшего партийного кризиса начала 1918 года, нам снова придется обратиться к марксизму, а точнее к тому, как трактует эта теория вопросы войны. Ранее мы останавливались лишь на позиции «пораженчества» в империалистической войне 1914 года. Но проблема куда глубже — марксизм разделяет все войны на два вида: реакционные и прогрессивные. Из этого деления рождается отношение марксистов к войне — в том числе по вопросам защиты отечества, «оборончества», «пораженчества» и т. д.
«Марксизм…, — писал Ленин в 1916 году, — требует исторического анализа каждой отдельной войны, чтобы разобрать, можно ли считать эту войну прогрессивной, служащей интересам демократии или пролетариата. <…> Война есть продолжение политики. Надо изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне. Если политика была империалистская, т. е. защищающая интересы финансового капитала, грабящая и угнетающая колонии и чужие страны, то и война, вытекающая из этой политики, есть империалистская война. Если политика была национально-освободительная, т. е. выражавшая массовое движение против национального гнета, то она, вытекающая из такой политики, есть национально-освободительная война. <…> «Защита отечества» со стороны национально-угнетенной страны против национально- угнетающей не есть обман, и социалисты вовсе не против «защиты отечества» в такой войне…