Вокруг города по балкам и низинам, где журчала вода, располагались кибитки с женами и детьми. Там загорались костры и валил дым, ревели быки, заливисто ржали лошади, дым смешивался с пылью, поднимаемой колесами повозок и копытами табунов.
В степи серыми тучами стелились отары баранов, мелькали силуэты скачущих коней и звездочками мигали костры пастухов.
Чабаны с завистью смотрели в сторону города, вздыхая при мысли об угощении, устраиваемом для народа в честь победы.
Степная Скифия вдруг прихлынула сюда из срединной Тавриды, подобно водам разлившейся реки, что топят и заливают луга и пашни, вызывая недоуменный вопрос: откуда в реке взялось столько воды и мощи?
Вступление скифов в Неаполь выглядело внушительно и грозно.
С трудом верилось, что это те самые скифы, которые в прошлом году бежали от фаланги понтийских тяжеловооруженных гоплитов. Может, это другие люди, чудом извергнутые из бездонного чрева гиперборейской земли взамен тех, побежденных?..
Добрые кони лоснились от нагула. Всадники выглядели весело и сыто.
4
Неаполь достался скифам легко. Его взяли лихим налетом передовые отряды, состоящие из малолетков. Главная рать еще в бой не вступала и вошла в город за царем, словно на праздник.
Палак въехал на мощеную площадь города. Народ потеснился. Копыта лошадей звонко застучали по каменным плитам.
Светло-синие глаза царя увлажнились. Он смотрел на отцовский дворец, построенный ольвийскими и местными скифскими строителями.
Дворец представлял собою большой двухэтажный дом с пристройками и башней. Его украшал лепной фронтон в эллинском вкусе, подпертый рядом колонн, увенчанных простыми дорическими капителями.
И тут же совсем по-другому выглядел широчайший навес, выходящий прямо на площадь и поддерживаемый толстенными витыми столбами, раскрашенными в три цвета и соединенными вверху завитушками, напоминающими птиц. Это было подобие обширного крыльца, с десятком ступеней, сбегавших на площадь. На этом крыльце бражничали цари сколотов на виду и при участии народа.
Сейчас на верхней ступени лестницы стоял сухой безбородый человек с лицом дряблым и морщинистым. Он походил на костлявую старуху, одетую мужчиной-жрецом, в длинном черном балахоне и остроконечной высокой шапке, украшенными изображениями звезд, полумесяцев и каких-то магических знаков.
– Царь Палак! – пронзительно нараспев возгласил старый жрец. – Великий Папай и мать Табити, могущественные боги сколотов, благословляют тебя в доме отца твоего!
Это был верховный жрец Тойлак, въехавший в город вместе с передовыми отрядами.
Палак нахмурился. Его лицо стало сосредоточенным. Невыразительные, выпяченные, как у детей, губы сжались плотнее. Он соскочил с коня и мягко зашагал по ступеням крыльца навстречу жрецу. Тот поклонился царю и уже не так громко добавил:
– Великий Палак-сай! Ты вступаешь под своды своего жилища, завещанного тебе твоим царственным отцом! Оно осквернено эллинами и чужеземцами из-за моря… Не забывай никогда, что ты уже терял его. Помни: твои семейные святыни поруганы чужими людьми. Да не повторится никогда позор поражения, да укрепят тебя боги в борьбе с врагами! Пусть дух великого Скилура всегда будет с тобою! Иди принеси жертву богам, возблагодари их жертвенным сожжением! Очисти воздух твоего жилища жертвенным дымом!
Широким и торжественным жестом Тойлак указал царю на дворцовый вход. Палак стал еще более сосредоточен, сдвинул подчерненные брови, помрачнел. Углы рта опустились. Сейчас он вновь переживал всю горечь прошлогоднего поражения, всю муку позора. Крупные капли пота продолжали падать на малиновый кафтан, будто слезы досады за не столь давнюю неудачу, о которой так неосторожно напомнил жрец.
– Да, нас побили в прошлом году, – сказал он сквозь стиснутые зубы, смотря мимо жреца, – и, знаешь, мой духовный отец, поделом!
– Ах!.. Что ты молвишь, государь, люди услышат!
– Поделом нас побили, Тойлак!.. За нашу темноту, за неумение наше!.. Сколоты привыкли криком воевать да самодельными луками, за то и потеряли свои привольные пастбища между Танаисом и Борисфеном… Теперь воюют по-другому… Спасибо, пришли понтийцы и кое-чему научили нас!
– Научили на свою только голову! – раздался со стороны веселый голос. – Теперь мы знаем, в чем сила Понта, чем сами слабоваты!.. А у такого царя, как Митридат, не грех поучиться!
Из-за колонны вышел улыбающийся детина в зеленом кафтане и лихо заломленной бархатной островерхой шапке, отороченной мехом бобра. Смугло-румяное широкое лицо его дышало свежестью и сознанием силы. Карие глаза весело поблескивали, в них было много удали и самодовольства. Левой рукой он держал рукоять меча, а правой – плеть-двухвостку.
Все знали князя Раданфира, друга царя с детских лет, сейчас его ближайшего помощника, воеводу и телохранителя. Он имел тяжелую руку и легкий характер. Палак любил Раданфира. Ему казалось, что лихой воевода и доныне остался тем смешливым и предприимчивым в проказах мальчишкой, с которым он когда-то в прошлом прятался от учителей эллинской грамоты, чтобы поиграть в «сколотов и сарматов», а потом устраивал конные скачки за сайгаками и зайцами. Только тогда Раданфир не имел широченных геракловых плеч и не носил расчесанной густой бороды, в которую для красы вплетает теперь цветные ленты.
Царь приветливо улыбнулся спутнику его детских забав, лицо его оживилось, стало добродушным.
– Ты прав, Раданфир, у царя Понта не стыдно поучиться, хотя наш прапрадед Иданфирс изрядно поколотил прапрадеда Митридата царя Дария… Что ж, теперь мы квиты. Можно начинать новый счет.
– Мы его начнем с Херсонеса! – весело заключил князь. Наклонившись к уху царя, заговорил тихо, сквозь смех: – О Палак-сай! Греки так растерялись, что оставили нам хлебные склады, запасы сушеной и соленой рыбы и… винные погреба!..
Палак быстро повернул голову и внимательно всмотрелся в разгоряченную физиономию князя, еле сдерживая улыбку.
– Это неплохо! Все, что осталось от греков, не будет лишним для нас! Но без охраны люди растащат все эти запасы, а вино выпьют, если уже не выпили.
– Нет, Палак-сай, я поставил надежную стражу.
– Правильно. Ну, а вина хорошие?
– Прекрасные, государь! Впрочем, есть и похуже…
Палак не выдержал и рассмеялся. Его радовал и согревал этот праздничный человек с солнечной душой.
– Значит, ты уже попробовал их, и, кажется, изрядно?
– Самую малость, государь! Чтобы узнать, не намешали ли туда эллины какой-нибудь дряни.
Царь почувствовал себя хорошо. Ему показалось, что беззаботное былое счастье и юношеское веселье вдруг глянули на него из глубины глаз Раданфира, подобно лучу света, внезапно пробившему серые тучи печальных мыслей, навеянных жрецом.
Ему хотелось запросто поболтать с Раданфиром. Но опять раздался скрипучий высокий голосок Тойлака:
– Не задерживайся, государь! Шествуй во дворец для принесения жертвы!
Улыбка сбежала с лица царя, губы сомкнулись, повторяя изгиб натянутого лука. Он вздохнул.
Тойлак был хранителем традиций старой Скифии и духовным наставником молодого царя. Скифский патриарх опирался на целую армию пилофоров – жрецов, имел влияние на народ и князей. Противостоял стремлению царя к единоличной власти, ратуя за сохранение власти жречества и отчасти князей. Умело играл на чувствах народа, выступая в роли защитника дедовских обычаев.
Палак восхищался Гераклом, героем греческого мира. Князья перешептывались с жрецами и называли царя «филэллином».
Палак сбрил свою жиденькую, некрасивую бороду. Стал ходить бритым. Волосы также подстригал немного ниже ушей. Говорил при этом:
– Если б я имел растительность, как у Раданфира, я гордился бы своими волосами и бородой!.. Но боги меня обидели.