Корону, кубки, ожерелья, жемчужные оплечья, опушенные соболями, шитые золотом накладные воротники, чаши редкостного мастерства, — сложили в коробья, понесли к Золотым воротам.
На крыльце брата ждала Феодора.
— Знаю, куда идешь. Возьми меня с собой, — метнулась она к нему.
Он твердо отстранил ее:
— Обезумела, что ль?
— Я ему в ноги поклонюсь. А потом вскочу и ножом — в жилу горловую. Я сумею. Мне не страшно.
Он взял ее за плечи:
— Дурочка ты наша, Дорочка! Мечтания девичьи пустые. Там будет разговор мужей и воинов.
— А я воином оденусь!
— У тебя в голове мыши завелись? — грустно пошутил он. — Лучше обними меня.
— Я со стены буду на тебя зрить! А ты оглянись, ладно? — горячо приникая к нему, прошептала она.
— Не смей смотреть мне вослед! — приказал он. — Я выйду и должен все забыть, все оставить за воротами. Не смей смотреть. И никому не сказывай, что я к Батыю пошел.
— Почему?
— Чтоб не лезли на стены и не выли там, на меня глядя. Ну, бегом в светлицу и не выходить, пока я не вернусь.
А вернешься?
— А у тебя сомнения? — Он прощально подержал в руке ее холодную толстую косу.
— Нет, я верю, верю! — поспешно сказала Дорочка и быстро три раза перекрестила брата. Уже побежала было в горницы, да воротилась: — Братец, а где Иван Спячей, дружинник коломенский?
— Не знаю. А что?
— Да так! — махнула косой, как хвостом, помчалась.
Всеволод шел к воротам и думал: как во сне томительном, бредовом все совершается: молимся, хороним, влюбляемся, готовимся родить, жаждой отмщения полыхаем и полны надежд, — в каком тесном беспорядке все это существует в нас и вовне. Как, наверное, Силам Небесным жалко смотреть на нас!.. Говорят, кого Господь возлюбит, рано к Себе забирает. Господи, скоро ли явишь свою любовь и остановишь наши страдания?
Татары бросили мучить суздальцев и с любопытством стали глядеть, как медленно открываются Золотые ворота. Уже выяснилось, что их кладку не пробить, и решено было долбить тараном стену, а тут орусы сами отворяются.
Вышел молодой высокий князь без кольчуги и шлема, с непокрытой головой. Снял меч с ножнами и укладной нож, нарочито бросил их на снег возле ворот и неспешно, мимо всадников и пеших направился к ханскому шатру, находившемуся в середине становища. Казначей и дьяк несли за князем тяжелые коробья и ларец, блистающий золотом.
Батый, предупрежденный нукерами, сам вышел навстречу. Глаза его узкие, со вспухшими верхними веками были настороженными, прицеливающимися, но одновременно это был взгляд уверенного, все знающего наперед правителя.
Казначей поставил к его ногам ларец, откинул крышку. Батый скосил смеющиеся глаза, показал в улыбке мелкие белые зубы.
— Кой спех, коназ? Утруждался, шел пешком, ай-яй-яй, какой позор, князям положено лишь на коне быть верхом, даже если направляешься в отхожее место.
Переводчик, нукеры, приближенные к хану нойоны угодливо захихикали.
— Напрасно, говорю, торопился ты. Ведь завтра я и сам возьму все. А может, ты устал дожидаться меня и хочешь умереть, а? Ты пришел, чтобы умереть, да? Это единственное, что тебе осталось: багатур сам ищет свою смерть, в этом его отвага.
Соткнулись их взгляды: играющий насмешкой Батыев и полный холодной ненависти Всеволода. Улыбка сползла с темно-желтого лица хана. Он сделал едва приметный взмах рукой и отвернулся.
К Всеволоду подошел нукер, встал почти вплотную, неторопливо достал из подвешенной к поясу кожаной укладочки нож с тонким длинным лезвием. Замедленным движением поднес острое жало к горлу Всеволода. Слегка, неболезненно, словно шутя или играя, уколол, а затем неуловимо резко вонзил его до шейных позвонков.
— Напрасно, напрасно! — вскричала душа Всеволода. — Напрасный позор!
Но ее никто уже не услышал, кроме Господа.
Князь лежал на снегу в ярко-багряной, затканной золотом одежде, которая была отличительным знаком всех Всеволодовичей, в поручах, украшенных жемчугом и рубинами. На лице его застыла светлая улыбка, а волосы в единое мгновение смерти соделались седыми. Ему было двадцать шесть лет.
Казначея и дьяка зарубили мечами и вместе с телом князя бросили в ров. Стены владимирские были пусты. Золотые ворота наглухо сомкнуты.
Наутро, седьмого февраля, в воскресенье после обедни татары начали обстрел города из осадных орудий одновременно со всех сторон. Многопудовые камни сбивали со стен защитников, крушили ворота и стены, а горшки с зажигательной смесью вызывали многочисленные пожары, которые владимирцы не успевали тушить. Особенно яростно обстреливался Новый город. Он был открыт с трех сторон, без кустарников и взгорий. Золотые ворота были неприступны, но деревянные стены расшатывались все сильнее под ударами ядер. Наконец не выдержала и обрушилась большая часть стены слева от Золотых ворот, напротив Спасской церкви.