— Они улетели.
Тогдашнее детское горе стало умилительной радостью.
— Они улетели! — торжественно повторил он сейчас Костины слова и обнаружил, что протискивается в круглое, закопченное по краям дымовое отверстие. Но удивлялся не этому, а тому, что за несколько мгновений, что потребовались ему, чтобы подняться до крыши шатра, он пережил всю жизнь свою от последней ночи до нежных детских дней и лишь сожалел, что нельзя подольше удержать сладкие видения.
Он проскочил сквозь крышу наружу, сам не заметив как, легко и все в том же состоянии тепла и покоя. Он поднимался всё выше и выше, пока какие-то существа не замелькали перед глазами. «Нешто и тут татары?» — удивился он. О-о-о, то мурины — демоны, духи зла, принявшие образы эфиопов.
Они приближались, они кричали сладострастно:
— Он наш, наш!
Но ангел-хранитель, кроткий и спокойный, сказал:
— Нет, он мой!
Мурины стали с ним препираться, откуда-то взялись весы с чашами, как на мытном дворе во Владимире, где купцы взвешивали свои товары.
— Грехов и злых дел у него больше! — кричал главный мурин, нагружая чашу какими-то пергаментами.
— Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, — запротестовал ангел-хранитель.
Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.
— Пусть так, — сказал главный мурин, — но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! — Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.
«Неужто девка Фимашка столько весит? — невольно подумал Юрий Всеволодович. — А что грешил не единожды, мурин проклятый врет! А меня даже и не спрашивают. Обидно».
— Он исповедал грех блуда и раскаялся и двадцать семь лет прожил в целомудрии с супругой своей!
Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.
Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:
— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?
— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.
— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.
— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.
— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.
Так все лукавые решили и опять начали орать:
— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.
Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.
Но тут раздался глас:
— Не время!
Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.
— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.
Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.
Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.
— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.
— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?
Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:
— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.
— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…