— Да ты как сюда попал? — возопил князь, будто сына родного увидел.
— По небесной дороге.
— Я не знаю такую.
— В Киев и Иерусалим она ведет. Но теперь я хочу остаться здесь, — сказал Лугота, озираясь. — Дяденька Леонтий, я здесь?
Старый кашевар стоял вдалеке на другом берегу и улыбался, держа в поводу пегого мерина.
— Я Катая своего нашел! — прокричал. — Неколи мне с тобой, чадце мое. Вот пасу!..
— Ну, наконец-то, — сказал Лугота. — Уж сколько он об нем страдал. А теперь оба тута вместе.
Он наклонился, вынул из силков в траве голубого горностая и подал Ульянице своей. Она стан тонкий изогнула, зверька принимая, засмеялась. Оказалась она девицею обыкновенною, только сажей немного опачкана, и брови опаленные.
«Мудрено ли? — подумал Юрий Всеволодович. — Ведь они там горели, у себя в Городке».
И поплыли Лугота с поповной по изумрудному ковру, едва шевеля лапоточками новыми, а горностай все вертел головкой, черной и узкой, осматривался.
— Ах ты, песчинушка моя, сиротка одинокая, — целовала его Ульяница.
— Я твоя песчинушка, — положив ей голову на плечо, засматривал в глаза Лугота.
— Помилованы уже, ибо невинны, — сказал Симон. — Алмазы-то знаешь?
— Редкий камень, бесценный, — не без труда припомнил Юрий Всеволодович. Как-то ему стали безразличны все прежние бесценности и драгоценности.
— То слезы радости, ангелами сроненные.
— Да ты что?
— А ты думал! И что люди из-за них делают?
— Грабят друг друга.
— Вот и я говорю. Грешны все. Им ниспосылается, а они… Подумай, нужны ли алмазы угодникам Божиим?
— Никак не нужны.
— Вот видишь! А ты хотел сразу постичь то, что лишь в постепенности открывается. По мере усвоения, — важно сказал владыка, но вроде бы и с шуткой.
— Дидя? А дидя? — раздался еще один голосок, звонкий и лукавый.
Юрий Всеволодович замер. Он узнал бы его из тысячи. Но все-таки спросил неуверенно:
— Ты кто?
— Птиц гораздый, — сообщил голосок.
— Да где же ты, воркун мой желанный, мизинчик наш любимый?
— А вот найди!
— Покажись хоть на миг! Не дам на тебя ни мошке сесть, ни пылинке лечь! — умолял князь.
— Ищи меня, дидя!
— Неужли ты живой?
— Еще как! — всхохотнул птиц гораздый. — Ну, ищи! Что стоишь-то, дидя?
Юрий Всеволодович поднял голову: на синеве облаков в зоревом багреце отдыхали ангелы, принакрыв головы крыльями. Высунулся промеж них любопытный, просом обсыпанный нос Дунечки и спрятался.
— Слава Тебе, Боже, Вседержителю Великомилостивый, слава Тебе и благодарение вечное! — В этом вопле вся душа его исторглась, все, что было мукой, плачем тайным, обетами и мольбами, — все в едином порыве излилось, в торге страстном, истощительном: — Господи, не оставил Ты меня!..
Юрий Всеволодович опустился на колени, и почудилось, капли росные на него падают, ни единого дуновения слуху не давая, ни шуму нежна, ни звука приятна.
— Потупленное и долу поникшее свирелию слова возбуди и направь, — сказал Симон над ухом. — Давай вместе! Господи Боже сил, мы люди Твои, овцы пажити Твоея, имя Твое призываем, призри на кроткия люди Своя и смиренныя возвыши и гордых высоких мысли низложи!
Пока молились, что-то вокруг неуловимо изменилось. Бледно-зеленый рассеянный свет с золотистыми искрами заполнил собой пространство, местами сгущаясь в синеву, колыхаясь в безмолвии, пронизанный солнечными лучами.
Чувство полноты бытия и счастья охватило Юрий Всеволодовича.
— Кровью омылись страдания твои. Если бы не было страданий, не было бы и венца. Если бы не было мук, не было бы и воздаяния, — говорил ему Симон.
Сгущение света стало глубоким, как в сапфире, а искры, напитавшие его, хризолитовыми. Это можно было бы назвать ожиданием чего-то неизведанного, радостного и страшного.
Он увидел женщину, которая сама была этим светом, или им были складки ее одежд, или были хризолитами ее неотрывные глаза, а волосы — снопами солнечных искр? Он испытал восхищение и уверенность, что это дивное существо чем-то глубоко с ним связано и само стремится к нему, но еще не может почему-то приблизиться, а когда это все-таки произойдет, а произойдет непременно, все объяснится, раскроется в полноте, станет внятно, чисто, блаженна.
— Это ты? — робко спросил он. — Я и забыл, какая ты. Все мороз был, да кровь, да ожидание. Скажи мне слово, чтоб я уверился, что это ты.
Ее губы нежно дрогнули, но голос был притворно строг, как и в былые времена:
— Что еще за слово? Стыд какой! У нас дети взрослые и птиц гораздый есть, а ты слова хочешь, будто юнош пылкий.