Женька проскользнула между кладбищем кораблей и автокладбищем. Двинулась прямиком к периметру, пытаясь издалека углядеть, кто стоит на крайней вышке. Василек? Похоже, он… Точно он. Тогда проблем не будет.
— Привет, — она помахала, остановившись в тени кабины, наскоро сваренной из листов котельного железа — солнце припекало все сильнее, даром что май месяц. Улыбнулась, прекрасно зная, как действует ее улыбка на таких вот тонкошеих, восемнадцати-девятнадцатилетних Васильков.
Он промямлил что-то восхищенно-невразумительное.
— Я схожу, окунусь? — Женька улыбнулась еще раз, стараясь вложить в улыбку некое сожаление: дескать, жаль, что ты на посту, а то бы пошли искупаться вместе, туда, на дальний «партизанский» пляж, куда никто сейчас и не ходит, и где можно купаться как хочешь и с кем хочешь — вдали от сторонних глаз.
Ну как он мог запретить?
Периметр она обошла — заграждения далеко в воду не уходили. Считалось, что водные обитатели стерегут Девятку лучше бетонных плит ограды, колючей проволоки и минных полей. Не совсем так, но знала об этом одна Женька — и не говорила никому.
Она приподняла платьице и прошагала озером. Василек — тощий, с выгоревшими ресницами — смотрел ей вслед. Женька знала: смотрит — и отпустила подол на десяток шагов позже, чем могла. Скучно ему стоять там…
Васильку было не просто скучно — тоскливо до безнадежности. Призвали его в прошлом году, глубокой осенью — аккурат перед Прогоном. Думал — попал почти на курорт: солнце, фрукты, озеро как море. И, в отличие от солнечного Кавказа, — вражеские пули не летают. Ага, попал так попал… Вот те солнце — загорай, вот те море-озеро — с вышки поглядывай, вот те фрукты — облизывайся. Пули, правда, не летают. Летают дротики.
Он тоскливо смотрел на невысокий холм, за которым исчезла Женька — скалистый кряж полуострова здесь сходил на почти на нет, степь полого спускалась к озеру… Смотрел — и поневоле представлял, как там, на «партизанке», куда Женька минут через десять дойдет, она стянет через голову платьице, под которым у нее ничего, как поднимет руки, вынимая заколку из копны черных волос, как побежит к воде, и что у нее при этом будет упруго подпрыгивать, и что заманчиво покачиваться, и… Воображение Василька работало бешено, куда там видеопорнушкам — работало в цвете, в звуке, в запахе, со стереоэффектами. Глаза его закрылись, дыхание участилось, рука рванулась вниз, чуть не оторвав с мясом пуговицы хэбэшных форменных брюк третьего срока…
Он не был маньяком или извращенцем-педофилом. Но из без малого восьми с половиной тысяч обитателей Девятки особы женского пола составляли меньше семи процентов — и одиноких женщин не имелось. Все заняты. Ну, почти все — но шансы солдатика-первогодка в пудовых кирзачах и форме на два размера больше… о чем тут говорить…
Рука двигалась все быстрее. Учащенное дыхание Василька перешло в легкое постанывание.
Жить ему оставалось восемь с небольшим часов.
2
Женька в гипермногодетном семействе Кремеров оказалась генетическим казусом.
Кто был в этом виноват: старик Мендель, или Вейсман (тоже не молоденький), или нобелевский лауреат космополит Морган, или гениальный практик Мичурин, или хитро-бездарный практик Лысенко, или многочисленные последователи упомянутых пяти личностей — неизвестно.
Лицам, по глупости своей или нетрезвости осмелившимся предположить, что полтора десятка лет назад послужил причиной казуса кто-то из сослуживцев или соседей майора Кремера — таким дуракам майор долго смотрел в глаза и предлагал тихим до страшности голосом на выбор: получить от него незамедлительно в морду или прогуляться завтра на рассвете за периметр с двумя табельными ПМ. Дураки мгновенно трезвели, растерянно смотрели на пудовый кулак, лихорадочно вспоминали результаты последних стрельб — и в большинстве своем на глазах умнели. А поумнев — первым делом просили прощения у Кремера. И у Эльзы, супруги майора. Та, добрейшей души женщина, прощала поумневших, а хроническим дуракам безвозмездно и вне очереди вставляла потом зубы — работала Эльза Теодоровна (до 1989 г. — Елизавета Федоровна) стоматологом-протезистом.
Сам майор полагал, что нагадил тут все-таки Мендель со своим законом независимого расщепления генных признаков. Иногда, выпив (пил Кремер по-немецки, редко и аккуратно), рисовал колонны и шеренги мушек-дрозофил с крылышками разного колера и типоразмера. Соединял насекомых стрелочками и значками брачных союзов. Потом давал мушкам имена: «дедушка Фридрих», «прабабушка Паулина» и т.д. и т.п. — историю рода Кремер знал превосходно и в лицах. А его семейный альбом начинался с дагерротипов середины девятнадцатого века, сохраненных на всех виражах судьбы (разгон республики поволжских немцев и выселение в Казахстан — это все мелочи, орднунг есть орднунг). В результате долгих объяснений становилось относительно ясно, отчего Женька так непохожа на остальных Кремеров — белобрысых и веснушчатых.
А ей было все равно. Она себе нравилась.
Другим — тоже.
3
Взбудораженное воображение Василька не ошиблось — она стянула платье через голову именно так, как он себе представлял. И — еще один плюс наблюдательному дозорному — под платьем действительно ничего не оказалось. Сверху видно все — знайте это, девушки, гуляющие под сторожевыми вышками…
Но полным провидцем солдатик все же не стал — к воде Женька не побежала. Осторожно подошла, пощупав ногой, — в мае на «партизанке» вода могла быть всякая. Прогревалась несколько дней спокойно — входишь как в молоко. Заветрило ночью с берега, отнесло теплую, поднялась холодная — зуб на зуб не попадает… Женька купалась здесь уже три недели. А до этого больше месяца приходила просто посидеть на берегу. Посидеть не в одиночестве…
Фрау Эльзу от преждевременных седин и глубоких стрессов спасло единственно незнание факта, куда дочь ходит каждый день после школы (теперь — с утра, занятия кончились).
И — с кем встречается при этом.
Вода оказалось средней паршивости, и купаться Женька не захотела. Одна — не захотела. Легла на нагревшийся, но не раскалившийся плитняк. Легла на спину, раскинув руки, закрыла глаза… И уплыла. Не в озеро — в мечты.
…Она была красивой, очень красивой. Ее сестер тоже не считали дурнушками, вполне миленькие пикантные пышечки, но Женька… Хотя Девятка стала раем для не блещущих красотой (и умом) девушек. Город женихов, как знаменитое Иваново — город невест. Но Женька и в Иваново имела бы все шансы…
А здесь выбор оставался лишь за ней. Женька не спешила — и не потому, что ей зимой исполнилось всего пятнадцать. По их меркам, особенно по нынешним, — невеста. В маленьких, затерянных у черта на рогах гарнизонах свои законы.
Раньше бывало так: девушек старше семнадцати в Девятке практически не оставалось — закончив школу, уезжали учиться дальше. Не поступив сразу, цеплялись как могли за большие города — лишь бы не возвращаться в затерянную в прибалхашских степях дыру…
И что прикажете делать молодым лейтехам, сдуру не успевшим жениться в училище или сразу после выпуска? Все выбиравшим, да так и не выбравшим? Принцессу ждавшим? А молодым холостым прапорщикам? Молодым и не очень гражданским специалистам (не только холостым: они, бедняги, тут бывали в длительных командировках, без семей, и соотношение специалистов к специалисткам было десять к трем)? Ну и?
Что им всем делать? Бром пить? Или наоборот, листать «Плейбой» на ночь глядя? Для стимуляции эротических сновидений?
К чужим женам лучше не соваться. Там у господ офицеров свои игры. Перекрестное опыление. По обоюдному согласию. Не всегда, конечно, все мирно, случаются и эксцессы — но не часто. Сегодня я у тебя, завтра ты у меня, — всё не так постыло служба тянется… Но чужой, сиречь холостой, — не суйся. И убить могут. На дуэли. Были случаи — убивали… И без дуэли могут — тоже были случаи.