— Почему же вы, дядюшка Сурь, отказываетесь платить налог? — строго спросил Га-нойон.
— Окажите милость, почтеннейший нойон! У меня, старого, никакого имущества не осталось, даже юрты нет — живу в шалаше. Пошли своих людей, пусть убедятся. Чистую правду говорю!
— Посылали мы к нему инвалида-рассыльного, — пояснил чиновник. — Так он не соизволил даже отогнать от юрты собак, и они порвали рассыльному дэли. Разве это не говорит о строптивости старика? Если прощать долги таким бездельникам, то хошунному управлению за всех платить придется.
— У тебя же есть скот, я слышал! — продолжал допытываться Га-нойон.
— Да, нойон, есть. На все семейство единственная ярочка.
Судейский чиновник снова вмешался:
— Врешь ты, старик. Небось припрятал скотину. Голов сто наверняка имеешь. Да что с ним разговаривать, всыпать ему бандзой, сразу найдет, чем платить налог!
— Погоди. Такого один раз ударишь — от него, дохляка, мокрое место останется. На что это похоже? У вас под арестом сидят настоящие разбойники, а их еще бандза не коснулась, вы же собираетесь наказывать жалкого старика, у которого за душой действительно ничего нет! — возвысил голос Га-нойон.
Максаржав был рад такому обороту дела. Он давно уже порывался сказать, что беднее дядюшки Суря не сыщешь во всей округе, но не осмеливался подать голос в присутствии столь высоких особ и сидел молча, внимательно наблюдая за происходящим.
— Обстоятельства вынуждают нас прибегать к наказанию должников, уважаемый нойон, — снова заговорил чиновник. — Если позволить хоть одному ничтожному рабу своевольничать, это повлечет за собой неисчислимые бедствия.
Га-нойон подумал: «Лучше было оставаться дома, чем заниматься государственными делами с таким остолопом. У меня вон сколько скота — никакой дзуд[Дзуд — зимняя бескормица, которая бывает в результате сильного снегопада.] его не истребит! Нет, не хочу я стать посмешищем для людей, пойду-ка лучше к себе. И Максаржава отдавать в писцы, пожалуй, не стану. А то потом до конца дней будет клясть меня за то, что я испортил ему жизнь. И все же надо бы в управлении иметь своего человека». Нойон покосился на Максаржава, который, не поднимая головы, старательно писал что-то.
Приказав удалить из юрты старика Суря, Га-нойон объявил решение:
— Послать людей, пусть опишут все имущество старика! Проверить его аил и переписать весь имеющийся там скот. Если взять со старика нечего, пусть отработает задолженность — напилит дров для хошунного управления. Ну, а остальные дела вы уж разбирайте без меня!
Нойон встал, слуги распахнули перед ним дверь. За нойоном из юрты вышли и все остальные, строго соблюдая порядок — согласно чинам и званиям.
Сославшись на недомогание, Га-нойон направился было к жилой юрте, но тут выступил судейский чиновник, который только что разбирал дела жалобщиков.
— Может быть, уважаемый нойон осчастливит своим посещением мою убогую юрту? Тут к нам приехала певица из хошуна Балдан-Засак. Завтра уезжает, хотелось, чтобы она спела для вас.
— Я же сказал — мне нездоровится! И потом, неужели нельзя эту певицу пригласить в мою юрту? А к вам я зайду в другой раз.
— Хорошо, я пришлю ее.
Судейский удалился, а Га-нойон вошел в юрту, где Максаржав уже пристроился у столика переписывать какую-то бумагу.
— Максаржав! — окликнул его нойон.
— Слушаю вас, учитель. — Мальчик склонился в почтительном поклоне.
— Ты знаешь старика Суря? Ведь он, кажется, из ваших мест.
— Знаю, учитель. В наших кочевьях это самый бедный из всех бедняков. Живет — хуже некуда.
— Вот, значит, как...
Вошел чиновник, а за ним молодая женщина, живая, смуглая, черноглазая.
Нойон предложил певице сесть и принялся угощать ее, расспрашивать, кто она и откуда родом. Оказалось, что в Великом Хурэ она познакомилась с человеком из здешних мест. Поженились и приехали сюда, но муж вскоре бросил ее. Га-нойон внимательно смотрел на молодую женщину. «Разве можно сравнить ее с Гунчинхорло? Это же зрелая женщина, налитое яблочко!» Максаржав с интересом следил за взглядом учителя. Нойон преображался прямо на глазах. Недомогание как рукой сняло, глаза весело блестели. Забыв о болезнях, Га-нойон и сам принялся за угощение. И вдруг он обратился к чиновнику:
— А вы, уважаемый, ступайте. Вашу гостью мои люди проводят, о ней не беспокойтесь.