Цирики ответили троекратным «ура».
Бойцы разошлись по казармам. Они пировали, пели песни, плясали, обменивались на память шапками, кушаками, ножами и даже дорожными сумками и седлами — пусть они были далеко не новые, главное — подарить что-то друг другу на прощанье.
— Дэрмэн! Держи, я отдаю тебе свои стремена.
— Голубчик, Цэмбэл, что же ты станешь делать без стремян?
— Да обойдусь. У меня есть еще — старенькие, но вполне пригодные.
Дэрмэн снял с себя кушак.
— А я дарю тебе кушак, помни своего побратима. Несколько цириков наблюдали за ними издали.
— Откуда этот видный парень?
— Цэмбэл, неужели не знаете его?
— Человек из свиты жанжина мог бы и халат другу подарить.
— Да, Дэрмэн везучий человек.
— Он, видно, в сорочке родился.
— Говорят, он земляк жанжина...
Цэмбэл был и впрямь парень видный, рослый и красивый. На нем белая шуба из тонкой овчины с крупными серебряными пуговицами, отороченная полосой черного шелка и широко подпоясанная неказистым желтым кушаком Дэрмэна, на ногах у Цэмбэла красивые гутулы, из которых виднеется простроченная кайма толстых носков, к кушаку прицеплен большой нож в ножнах и огниво.
Цэмбэл, войдя в свою палатку, быстро намотал поверх желтого кушака другой и вышел.
— Подумать только, и такой красавец мог погибнуть в бою... — сказал кто-то.
Когда награждали цириков, отличившихся в сражениях, то одним из первых награду — чин залана — получил Цэнд, который лишился крова и семьи и остался один как перст. Пока войско стояло в Улясутае, Цэнд научился грамоте, и теперь товарищи, провожая его, говорили:
— Не горюй, Цэнд, что у тебя пет дома. Приезжай к любому из нас, женишься, поступишь на службу в хошунное управление, грамотный человек нигде не пропадет.
Многие цирики получили в награду ружья и патроны, шелк на дэли, коней. Все готовились в путь, когда из Хурэ примчался нарочный, который передал Хатан-Батору вторичное предписание срочно явиться в столицу.
На отлогом холме Шар-хов собралось множество всадников со знаменами. Был раскинут нарядный шатер, тут же, неподалеку стояло несколько автомобилей. В шатре сидели две женщины: русоволосая полноватая женщина средних лет и красивая черноглазая молодая.
Пол шатра устилала белая кошма, поверх которой положили три больших ковра. Возле двух столбов, поддерживавших шатер, стояли четыре расписных столика на изогнутых ножках. В глубине шатра на большом столе были расставлены большие деревянные чаши для кумыса и пиалы — фарфоровые и оправленные серебром. Между столбами стоял большой чаи с кумысом, в который был опущен деревянный черпак.
В шатер заглянул Сухэ-Батор и сказал, обращаясь к молодой женщине:
— На дворе тепло, ветра нет, вы бы вышли с Цэвэгмид.
— Идемте, посмотрим, как приближается войско Хатан-Батора. — Молодая женщина поднялась.
— Походный дэли у Максаржава, наверное, выгорел и полинял. Догадается ли он переодеться? Так много людей встречает его, неловко будет, если он окажется одет по-походному. Люди подумают, чего доброго, что он не уважает собравшихся, — сказала Цэвэгмид.
Когда женщины вышли из шатра, они увидели Сухэ-Батора, который стоял перед шеренгой знаменосцев и что-то говорил. Поверх голубой чесучовой шубы на ягнячьем меху он надел коричневый хантаз, обшитый широкой полосой ткани и галуном. Был он в головном уборе командующего армией, который отличался от фуражки с козырьком, какие носили командиры регулярной армии. Это была квадратная шапка с голубым верхом, четыре отворота покрыты черным бархатом, а на макушке пришит красный плетеный шарик. Эта шапка делала Сухэ-Батора еще более стройным и высоким. Черные русские сапоги с высокими голенищами скрипели.
Был тут и Чойбалсан, который смотрел в бинокль на приближающихся всадников Хатан-Батора. Он не отличался высоким ростом, но был красив — в зеленой шубе на черном ягнячьем меху, отороченный широкой полосой, в голубом хантазе и русских сапогах, в шапке с отворотами, покрытыми собольим мехом. Рядом с Чойбалсаном стоял Элбэгдорж, худощавый мужчина среднего роста, в черной кожаной тужурке, кожаной кепке и военных брюках, заправленных в высокие сапоги.
Сухэ-Батор в обычные дни тоже носил короткую кожаную тужурку, портупею и кожаную кепку, но перед отъездом зашел домой и переоделся. Его жена Янжима заплела волосы в одну косу и скрепила ее на конце заколкой. Цэвэгмид же приклеила себе мушки, сделала высокую старинную женскую прическу, надела украшения и бархатную шапочку, длинный хантаз и накидку поверх дэли.