Конец службы означал и конец этого удивительного безмолвного марша по столице. Только в доме торговца Крсмановича, где Александр решил провести первую ночь в Белграде, он услышал голоса и даже какой-то шум из других комнат, долго мешавший ему заснуть. Сон никак не приходил, и регент, босой, в ночной рубашке, сидел на краю кровати. Расстегнул рубашку и посмотрел на позорную татуировку в виде австро-венгерского орла, о которой не знал даже его отец. Двуглавого орла он нанес на кожу еще в молодости, когда неосторожно подумал, что Двуединая монархия будет вечным союзником Сербии. Сейчас он посмотрел на татуировку и сказал себе: «Война окончена. Дальше следует мир, объединение трех народов, а затем, вероятно, и обновление Сербии, но какой же она будет, если таким оказался первый день свободы?» Он еще долго задавался вопросом, куда подевались все голоса и звуки освобожденного города. На самом деле они устремились на Савскую пристань.
Не все были героями. Не все молчали.
Многие люди с нечистой совестью бежали из Белграда. Портниха Живка была среди них. Ни одна из ее помощниц не уговаривала ее остаться, ни одну она не убеждала поехать вместе с ней. Она знала, что все будут смотреть на нее искоса, и поэтому покинула Белград незадолго до освобождения столицы. За руку она ведет своего белокурого сына Евгения… Спускается к Савской пристани, где царит неописуемый шум. Все перекрикиваются, орут, ругаются, обзывая друг друга. В дыму костров люди толкаются, спотыкаются и наступают друг другу на ноги. На середине реки перевернулось какое-то судно. Находившиеся на нем кони с трудом поднимают над поверхностью воды морды с опухшими ноздрями и медленно тонут во вздувшейся реке. Живка садится в рыбачью лодку до поселения Бара-Венеция. Какой-то сварливый человек, похожий на преступника, взялся перевезти ее за неприлично большие деньги. Он отчаливает от болотистых зарослей камыша и выходит на течение реки. Кони исчезли. Утонули? Выплыли? Ее это не волнует. На Саву ложится низкий туман. Евгений спит, а Живка встает и выпрямляется, как настоящая героиня — она, портниха, бывшая владелица ателье, из примерочной которого люди попадали в далекое будущее… Бросает последний взгляд на Белград. Город возникает из тумана как украшение преждевременно замерзшей земли. Но это больше не ее город, это уже не ее 1 ноября, это — в любом случае — не ее 1918 год. Да и она уже больше не та, прежняя. Только у Евгения еще есть будущее… Только у Евгения. Для портнихи Живки Великая война закончилась тогда, когда она повернула голову в сторону Земуна и увидела там дороги, которые казались ей прямыми, но на самом деле были замкнутым кругом.
Уже на следующий день в Белграде все было в порядке. Вчерашний гул нечистой совести поднялся к городу по улицам Савамалы, и уже 2 ноября столица громко славила победу, как будто накануне никто не шептал, не шуршал, не шелестел.
Наступило 11 ноября 1918 года. Великая война была закончена.
Как будет выглядеть мир — об этом размышляли многие белградцы. Никто не верил, что 11 ноября война закончилась, и все хотели увидеть этот самый мир, словно он был демиургом или просто радугой, под которой первым пробежит самый счастливый. Одному криминологу было суждено увидеть знамение мира, но оно показалось ему отнюдь не раскинувшейся в небе радугой. Он снова увидел того самого интеллектуала из «бетховенского леса». Примчался, пролетел, наверное, через всю Сербию. Даже шальной пули для него не нашлось. Доктор Райс видит на другой стороне Теразие того самого молодого господина Капетановича. Вот он, куда-то спешит. В серый день под густыми облаками, из которых льется грязный дождь, смешанный с мокрым снегом, на нем уже не голубой мундир, а белый штатский костюм. Порхает по улицам столицы, прикрыв нос белым платком, и вот этот урод — мертвый внутри и живой снаружи — машет ему, предлагает перейти на другую сторону улицы, словно говорит ему: не сомневайтесь, господин, ступайте в грязь, шагайте по большим лужам, зияющим так, будто готовы проглотить вас, ведь я — мир. Чего еще ждет этот криминолог? Нужно просто шагнуть навстречу этому человеку в белом на той стороне улицы: он приглашает присоединиться к нему — нарумяненному, с подкрашенными волосами, с улыбкой, искривляющей лицо ужасными гримасами. В таком виде Арчибальд Райс первым увидел мир — мир, одетый в белое, но это не вызвало в нем даже намека на ощущение счастья. Доктор только повернулся и, полный отвращения, кинулся в сторону Савамалы, где на одной из тихих улочек прислонился к стене серого здания и, тяжело дыша, с трудом хватал воздух…
Может быть, швейцарский криминолог оказался слишком близко. Мир на чужбине выглядит иначе, чем на родине. Едва услышав, что сербские части вошли в Белград, старый король Петр в своей греческой резиденции отдал приказ, чтобы все его вещи упаковали в пять больших дорожных чемоданов. Вскоре он переупаковывает самые необходимые вещи в три чемодана. Размышляет… Ограничивает багаж до одного чемодана. Отказывается даже от этого багажа и решает взять с собой только небольшую дорожную сумку, появившуюся у него совсем недавно. Откуда она взялась? Прошло совсем немного времени с тех пор, как королю кто-то подарил эту весьма невзрачную сумку из пестрой верблюжьей кожи. Ему сказали, что она принадлежала какому-то восточному торговцу и объехала с ним полмира. Кто принес эту сумку караванщика? Почему подарил именно ему? Король не может этого вспомнить, но знает, что сначала принял ее с неудовольствием.
Теперь он решил упаковать необходимые вещи именно в эту сумку из верблюжьей кожи. Правда, даже в нее почти ничего не положил, но это совсем не важно. Постепенно превращаясь в отчаявшегося старца, он все серьезнее и заботливее относится к этой сумке как единственному багажу. Называет ее «моя камилавка». С изнанки у нее кожа темно-красная, на сгибах — оранжевая, а с лицевой стороны — шершавая. Странный багаж начинает порождать странные мысли. Король Петр начинает верить, что эта маленькая дорожная сумка сделает все, чтобы он вернулся на родину.
Через несколько дней ему становится плохо. Девятнадцатого декабря 1918 года у короля Петра случился инсульт. Поправлялся он с трудом, но «камилавку» из виду не упускал. Как только немного встал на ноги, еще раз осмотрел ее содержимое и телеграфировал сыну, что хочет немедленно вернуться в освобожденный Белград, даже если для этого придется ехать через Дубровник и Сараево. Он смотрел на сумку из пестрой верблюжьей кожи в уверенности, что она зовет его в дорогу. Но он был неправ. Связанные с поездкой дела затянулись. Регент был против возвращения отца до торжественного акта об объединении. Шли дни, а старый король так и не понял, что «камилавка» на самом деле была якорем, тянувшим его ко дну и удерживавшим в этом приятном, но чужом предместье Афин. Так для одного старца Великая война закончилась разглядыванием проклятой сумки из верблюжьей кожи, которая, завершив жизнь одного торговца восточными пряностями, стала связывать нити жизни одного короля.
Гораздо позже король Петр вернется на родину, но это случится в другой, новой жизни человека с тяжелыми последствиями инсульта — человека, который даже не сможет разборчиво подписать акт о своем отречении. Когда старый король Петр наконец отправится в путь, он нигде не сможет отыскать небольшую сумку из верблюжьей кожи, которую нужно было без раздумий выбросить еще в 1918 году.
СЕЙЧАС Я МЕРТВ
«Я Вильгельм Альберт Владимир Аполлинарий Костровицкий. Сейчас я мертв… Меня наконец доконал тот мартовский осколок 1916 года, который со свистом врезался мне в голову, визжа, как сумасшедшая кошка, опоздавшая на февральскую случку. Именно 9 ноября 1918 года в три часа дня и несколько минут умерла каждая запятая моих ресниц, а моя огромная грушеподобная голова начала сохнуть от черешка… Странно, что я могу описать свой путь после смерти, но вот что случилось. Я умер и обрел два тела. Одно неподвижно лежит на кровати, глубоко продавив матрас, голова покоится на подушке. Второе — мое новое тело — хватают и волокут, как жандармы. Вначале меня притащили в полицейский участок. Обвинили в том, что я украл собственную жизнь, и после короткого разбирательства отправили в тюрьму, похожую на тюрьму Санте, где я провел три самых позорных недели в моей жизни. Они сказали мне, что я мертв, но я только оскалился им в лицо и ощетинился всеми своими ресницами. Впрочем, им это, кажется, абсолютно все равно. Я слышу, как один говорит: „У него нет права принимать посетителей. Три дня не пускайте к нему даже адвоката мертвых!“ В каптерке я получил рубашку, полотенце, простыню и одеяло. Это еще больше убедило меня в том, что я не мертв, потому что покойнику все эти вещи ни к чему. Тем не менее я был неправ. Все еще улыбаясь от уха до уха, я надел рубашку на свое странное прозрачное тело, но, поскольку и она была прозрачной, это выглядело так, словно я ничем не прикрыл свою голую грудь; полотенцем я обмотал свою прозрачную шею, и оно тут же стало невидимым. Только теперь я понял, что все-таки мертв.