Почему не был вместе с воинскими частями на севере или с самодовольными трусами-художниками на юге страны? На север он не попал потому, что на отборочной комиссии его не приняли в Иностранный легион из-за шумов в сердце; на юге он не оказался потому, что как всякий поляк был нерешительным, а кроме того, хотел помочь своей новой родине — Франции. Он воображал себя в роли оперирующего врача, представлял, как ведет санитарную машину только одной рукой, потому что вторая у него ампутирована после героического подвига, и этими выдуманными картинками он жил весь август 1914 года, пока кое-как зарабатывал себе на пропитание, моя посуду в «Ротонде» и доедая остатки с тарелок.
Теперь, показалось ему, наступил конец. Париж был покинут, и у него больше не оставалось знакомых. Улица де ля Пэ, где до войны можно было увидеть представителей всех народов мира, уже на следующий день опустела. Тишина, призрачная тишина: ни грохота омнибусов, ни автомобильных гудков, ни топота копыт. Большинство ресторанов было закрыто, а на улицах кружились лохмотья одежды, скомканная жирная бумага, не представлявшая интереса даже для бродячих псов, и газеты, в которых еще писали о больших успехах генерала Жоффра в Эльзасе и Лорене… Потом он почувствовал голод. Сытый человек — сказал он себе — выбирает какую-то маску из набора, который мы называем жизнью, а у несытого это всегда маска голода… Необходимо было что-то предпринять. Во всех магазинах были опущены металлические рулонные жалюзи, которые было очень опасно ломать днем. Поэтому Станислав решил использовать комендантский час. В рейд по покинутым квартирам он отправился в девять часов вечера, когда сирены обозначили запрет передвижения и появление на улицах патрулей. Он пробирался переулками и обходил патрульных стороной. На площади Оперы он вломился в двери одного из домов и быстро поднялся по ступенькам наверх. Из ночи в ночь он учился по размерам входной двери квартиры или блеску латунной дверной ручки определять, где осталось больше еды.
Потом он ел из чужих тарелок, почти так же, как в кафе «Ротонда». Взламывал квартиры видных горожан и находил то, что оставалось после их бегства. Вкус плесени во рту и скисшее красное вино его не смущали. Нужно было что-то есть и пить, а Станислав, как обладатель хороших манер, каждую ночь в новой квартире накрывал стол, отыскивал хозяйский халат с инициалами на верхнем кармане, зажигал свечи и садился под портретом бывшего владельца. А потом ел крохи с чужого стола. Гусиные паштеты и раки, с помощью которых пытался прибавить в весе поэт Жан Кокто, уже не годились, но копченое мясо, консервы и твердые сыры были очень вкусными даже в те дни, когда Париж выключал уличные фонари и освещение при входе в метро.
В одну из ночей он нацелился на прекрасную квартиру, занимавшую весь второй этаж гордого здания на краю парка Тюильри, но и подумать не мог, что там кроме еды, одежды, медных подсвечников и некоторой порции романтики, которую он обычно себе устраивал, он найдет и женщину всей своей жизни. Едва он уселся за стол, как услышал какое-то шуршание. Он предположил, что это крысы, не покинувшие, как и он, Парижа, но ошибся. Только он отправил в рот первый кусок, как из спальни в неверном свете сначала блеснул ствол пистолета, а следом появилась испуганная девушка в ночной рубашке. Она спросила: «Что это вы делаете?» — на что Станислав, продолжая жадно есть, дал простой ответ: «Ужинаю». — «А почему вы ужинаете здесь?» — «Здесь я нашел еду, а теперь и вас», — добавил Станислав и жестом предложил ей сесть за стол.
Девушка села рядом с ним. Она сказала ему, что из-за болезни не смогла покинуть Париж и что если он съест запасы, оставленные ей хозяевами квартиры, у которых она служила, то ей придется голодать. Вначале Станислав ее успокаивал, а потом обнял. Сначала они дружно подъели запасы, оставленные хозяевами, а затем воришка, как настоящий мужчина, решил добывать еду и для себя, и для своей компаньонки. Каждую ночь он приходил в квартиру в конце парка Тюильри с тем, что удалось найти за вечер. Вначале они вместе ели, потом рассказывали друг другу о своих жалких жизнях, в конце — целовались. Эта любовь не была похожа на парижские романы на сцене «Комеди Франсез». У нее был привкус нищеты, и она обладала еще одной приправой: запахом болезни.
Девушка таяла, тяжело кашляла и постоянно меняла окровавленные платочки. Но она очень хотела жить. После обеда она раздевалась перед Станиславом, а он, обольщая ее, стоял перед ней обнаженным. У любовницы были черные тени под глазами, тощая обвисшая грудь и тонкие длинные ноги, на которых мышцы едва прикрывали кости. Однако шла Великая война, и Станиславу казалось, что он и она — последние люди на свете.
И эти последние люди занимались любовью. Они поворачивались, ворчали, кашляли, смешивали запахи пота и других не очень приятных телесных выделений, но им было очень хорошо. Их связь продолжалась уже целую неделю, и оба знали, что она будет недолгой, но церемонии должны были быть соблюдены. В девять, под звуки сирены, Станислав выбегал из отельчика «Скриб», бросаясь в ночь, в полицейский час. Взламывал квартиры, как профессиональный вор, находил еду и спешил к парку Тюильри. В полночь любимая ждала его на улице Риволи в доме № 47, в небрежно распахнутом шелковом платье, с ребрами, выпирающими из-под грудей, обольстительная, как рыба на суше. Когда они садились за стол, повсюду пахло кровью. Утолив голод единственный раз за весь день, они перебирались на батистовые простыни, с которых больше не смывали следы крови…
На четвертый день, после нескольких безумных совокуплений, Станислав сказал девушке, что никогда ни одна женщина не удовлетворяла его так, как она. На пятый день он заявил, что никогда ее не покинет. На шестой день Станислав Виткевич пообещал ей, что сделает из нее госпожу Виткевич, когда закончится эта страшная война, но, произнося эти два слова — «госпожа Виткевич», — он знал, что лжет. Госпожа Виткевич с уверенностью сказала, что вылечится от чахотки, как только закончится война, и для нее найдется лучший уход и немного южного материнского солнца; она надеялась, что это произойдет уже нынешней зимой. Произнося эти два слова — «нынешней зимой», — она и сама знала, что лжет…
Конец этой любви наступил 13 сентября 1914 года, в тот день, когда мальчишки-разносчики снова стали продавать газеты на парижских улицах с криками: «Grande bataille sur la Marne. La garnison de Paris, transporte au front par Gallieni, enfonce de 1’ ennemi. L’ armee de von Kluck en retraite»[8].
Это была первая большая победа союзников на Западном фронте. Использовав большой разрыв между армиями Клюка и Бюлова, генерал Жоффр предпринял рискованный маневр, разделив силы союзников на три части. Левое и правое крыло представляли французские части, а в центре, южнее кровавой реки Марны, находился британский экспедиционный корпус. Британцы проникли в брешь немецкого фронта, и немцам пришлось отступать. С победой начала возвращаться жизнь.
Первый патруль, обходивший парижские квартиры, в которые должны были вернуться хозяева, застал господина и госпожу Виткевич в кровати, оба были забрызганы кровью. На первый взгляд это было похоже на одно из ритуальных самоубийств брачных пар, но потом обнаружилось, что бесстыдно голая женщина мертва, а непристойно голый мужчина — жив. Придя в себя, Станислав узнал, что стал «вдовцом» и что его обвиняют в убийстве «госпожи Виткевич». Ему предложили или согласиться с немедленной мобилизацией в Иностранный легион, или быть расстрелянным. Он выбрал первое. Сейчас его никто не спрашивал, есть ли у него шумы в сердце, и он сразу же был отправлен на пополнение недавно сформированной Девятой французской армии.
Видные жители Парижа вернулись в свои квартиры. Многие не заметили пропажу продуктов и украшений, которые Станислав воровал для своей возлюбленной. Владельцы квартиры на улице Риволи ужаснулись тому, что в их постели умерла «эта девушка», их служанка. Они не знали, что прислуга нашла любовь всей своей жизни и даже в свою последнюю ночь стала «госпожой Виткевич», но поспешили приобрести новую кровать и педантично очистили стены. Впрочем, и другие делали уборку в своих квартирах и домах, но вид Парижа с улицы совершенно отличался от Парижа, увиденного с неба. А именно такой Париж очень внимательно, почти каждую ночь, рассматривал один немецкий пилот цеппелина. Немцы после битвы на Марне отступили на линию между Реймсом и кровавой — в будущем — рекой Эной, но продолжали мстительно бомбить французскую столицу с цеппелинов.
8
«Большое сражение на Марне. Парижский гарнизон, переданный под командование Галлиени, переброшен на фронт и нанес удар по врагу. Армия Клюка отступает» (