Таким он был и на войне. Настоящее чудо — об этом знал только он, — что никто раньше не заметил его шизофренической природы и что она не мешала предназначенному ему великому служению. Фон Бойна считал, что ему просто повезло. На маневрах у него всегда было две цели, и он мог выбирать одну из них; армию он всегда в последний момент направлял по одному из двух одинаково хороших маршрутов. Так все это и шло год за годом. Самый большой экзамен его двойственность выдержала в предыдущий год войны, когда он командовал 6-м корпусом и когда ему было приказано снять осаду с крепости Перемышль.
Почему город Перемышль и его укрепленная крепость оказались настолько важны? Эта крепость стала символом немецкой храбрости и выдержки. Во время наступления в Галиции русские выиграли сражение за Львов и отодвинули фронт на сто шестьдесят километров, вплоть до Карпат. Крепость Перемышль единственная сопротивлялась до 25 сентября 1914 года, хотя и оставалась глубоко в русском тылу. Поэтому оборона города, похожего на орлиное гнездо, в которое набилось сто тысяч немецких солдат, стала для германского командования особенно важной. И более того, немецкая Троя была на устах каждого солдата, а командовавшего обороной крепости Германа Кусманека называли германским Приамом. Так что Перемышль было необходимо защищать и доставлять осажденным все необходимое, ибо народ, настолько любящий классические образцы, не мог допустить, чтобы и его Троя тоже пала…
Но враг думал иначе. Командующий Третьей русской армией Радко-Дмитриев 24 сентября 1914 года начал штурм Перемышля. У русского генерала не хватало осадной артиллерии, но он все-таки приказал атаковать крепость, пока австрийцы не прислали войска на помощь. Три дня русские, подобно объединенным греческим войскам, штурмовали немецкую Трою, но ничего не добились, хотя и возложили на алтарь военной удачи сорок тысяч невинных жертв.
Тогда-то фельдмаршалу Бороевичу и было приказано на волне наступления Гинденбурга осуществить прорыв силами своего 6-го корпуса и деблокировать Перемышль. Получив приказ от главнокомандующего, он, как дисциплинированный солдат, бросил в бой оба своих штаба, двух коней, две пары сапог и два мундира. Теперь он не двигался в двух направлениях и двумя колоннами, потому что все немецкие пути вели в Перемышль. И все-таки фон Бойна колебался. Ему казалось, что в одном и том же месте стоят два Перемышля: подлинный и ложный. Если он освободит настоящий, все закончится триумфально, а если ложный — военное счастье обернется химерой и продлится всего неделю или две. Куда двигаться? Разумеется, из Кракова по направлению к Львову.
Так он и поступил. Нанес жестокий удар неприятелю, и генерал Дмитриев 11 октября 1914 года отступил за реку Сан. Фон Бойна въезжал в крепость, словно какой-нибудь султан, возвращающийся из победоносного похода в Индию. В этой крепости не было ни женщин, ни детей, и поэтому их роли пришлось исполнять солдатам. Улицы Перемышля были усыпаны лепестками роз, из окон офицеры разбрасывали конфетти из разорванных вражеских листовок. На церкви под звон всех колоколов подняли огромное знамя. Оба коня — и тот, на котором ехал фельдмаршал, и тот, которого вели за уздечку — не упрямились, а мирно вышагивали, как арабские жеребцы, преданные падишаху, а фон Бойна усмехался… Он подумал, что все это слишком красиво, чтобы быть настоящим, и с этого момента его стали мучить сомнения: уж не освободил ли он ложный Перемышль, а все эти люди только плод его воображения, его фельдмаршальского тщеславия…
А настоящий Перемышль? Он, как невидимая сущность, находится где-то под этим неосторожно обнаженным, бездумно впавшим в эйфорию городом, и мучается, и страдает в своей трансцендентности и одиночестве, продолжает стрелять залпами по настоящему и не склонному к милости врагу. Если все это правда, то снятие осады Перемышля будет непродолжительным.
И это, к сожалению, было правдой.
Пауль фон Гинденбург 31 октября 1914 года потерпел поражение в сражении на Висле и приостановил наступление на Варшаву. Вследствие этого и Бороевич отвел войска с реки Сан. Русская Одиннадцатая армия под командованием Андрея Селиванова начала вторую осаду Перемышля. Селиванов не отдавал приказов о лобовых атаках упрямого гарнизона, вместо этого он решил измучить осажденных голодом и принудить их сдаться. Напрасно все солдаты пели гимны во славу германского Илиона и, словно Кассандры, все до единого предрекали его новое освобождение от блокады…
И лишь фон Бойна знал, что в этом виноват только он. На этом самом месте он освободил ложный Перемышль, и поэтому теперь, в феврале 1915 года, после неопределенного исхода сражения у Мазурских озер, он отчаянно стремился получить от командования разрешение на прорыв блокады настоящего Перемышля. Он повторял, что теперь знает различие, что он сумеет найти дорогу к подлинному окруженному городу, но было поздно. Секретной депешей в Вену сообщили, что фельдмаршал находится на грани нервного срыва, и потомок сербских граничар Светозар Бороевич фон Бойна был отправлен на лечение в Карлсбад, курорт, очень похожий на тот, с которого на Великую войну отправился сербский воевода Радомир Путник. Путник выехал с курорта без багажа, взяв только шинель. Фон Бойне было разрешено взять с собой все, что принадлежало ему: двух адъютантов, двух коней, два мундира и две пары до блеска начищенных военных сапог с высокими голенищами. «Omnia теа тесит porto»[18] — сказал про себя фельдмаршал, увидев, что все отлично подготовлено, и, все-таки неохотно, отправился на курорт Карлсбад.
«Omnia теа тесит porto», — повторял про себя и Сергей Честухин, когда увозил свою Лизу из страшной зимы Восточной Силезии в чуть более теплый, но все-таки оледеневший Петроград. Во время сражения при Мазурских озерах Лизочка была ранена в голову шрапнелью. Ее сразу доставили в его вагон, под его скальпель. Не было времени передать ее другому хирургу, да и кто бы провел эту операцию лучше известного доктора Честухина? Сергей сбрил вокруг раны жены волосы цвета меди, вскрыл крышку черепа и извлек осколок из мягкой серой массы. Остановил кровь, вернул на место кость, как будто закрыл детскую деревянную коробочку, и сел возле кровати жены. Когда она открыла свои глаза цвета сепии, не было более счастливого человека, чем он; когда она заговорила, не было человека печальнее. У Лизы не были нарушены никакие жизненно важные функции, но, по выбору слов и лепетанью, она стала на удивление похожей на их дочку Марусю.
Весь персонал санитарного поезда «В. М. Пуришкевич» пришел проводить их, когда они отправлялись домой. В доме на набережной Фонтанки не было более счастливого ребенка, чем Маруся, увидевшая свою живую маму. Лиза обняла ее и почти целиком укрыла своими распущенными волосами цвета меди. Потом Лиза показала ей все подарки, которые обещала привезти с фронта, а после этого они сели в детский уголок и играли как две сестрички. Горничная Настя, тетя Маргарита и Сергей смотрели на них, как боги с небес, а мать и дочка, удивительно похожие, теперь были преданы одна другой до последней незамысловатой детской тайны.
А Сергей мысленно снова и снова возвращался к этой операции. Вскрывал теменную крышку, останавливал кровотечение, извлекал осколок, проверял все жизненные функции мозга Лизочки, закрывал теменную крышку, и жена просыпалась как один из его чудесно исцеленных раненых. И потом снова: вскрывал теменную крышку на голове жены, останавливал кровотечение, извлекал осколок… В чем он ошибся? С этими размышлениями он вернулся на фронт, но без Лизы Сергей уже никогда не будет прежним.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА: ОТНОШЕНИЯ В ВОЕННОЕ ВРЕМЯ
Екатерина Викторовна Гошкевич походила на Геру: волоокая, с пышной — как у оперной певицы — грудью с крупными сосками, ясно проступающими даже сквозь блузку и жакет, она была, как говорят русские, «дамой в самом соку». Хотя она и окончила женскую гимназию, свой «гражданский дух» она проявляла в том, что еще в девятнадцатом веке начала работать в одной из киевских адвокатских контор. Там ее заметил скромный помещик Бутович и женился на ней. Для того чтобы Екатерина Викторовна стала его «Катенькой», он должен был согласиться с тем, что она не откажется от работы и не переселится из Киева в его имение. Так они и жили отдельно друг от друга, виделись только по субботам и воскресеньям и посещали какой-нибудь спектакль в театре Соловцова, так что у Геры было достаточно времени, чтобы найти в Киеве своего Зевса.