Через десять часов после взлета Фриц вынужден был признаться, что они заблудились и через несколько минут рухнут в пурпурную воду, больше похожую на расплавленный драгоценный камень. Они почти не разговаривали, просто ждали конца, но самолет все-таки продолжал лететь. Стрелка показывала, что горючего больше нет, между тем винт «LVG С.II» не переставал вращаться. Это придало им храбрости. Они повернулись в своих креслах один или два раза, когда увидели, что навстречу им движется эскадрилья самых странных летательных аппаратов из когда-либо виденных ими. Похожие на насекомых, взмахивавших крыльями с громадной скоростью, к ним приближались огромные боевые машины, в десять раз крупнее, чем самый большой немецкий самолет выпуска 1915 года. И Фриц, и его стрелок схватились за оружие и открыли огонь по чудовищному врагу. Крейсера снизу ответили им лучами света, проходившими сквозь их самолет и не оставлявшими никакого следа, так же как и пулеметные пули не могли причинить вреда этим невероятным летающим кораблям. Поэтому бой закончился тем, что каждый отправился в свою сторону. Немецкие летчики радовались, что пережили этот удар, когда поняли, что не управляют своим самолетом. Без горючего, в полете без ориентиров, он мог лететь только прямо вперед, на одной и той же высоте. Они не могли упасть, но и приземлиться тоже не могли. Им понадобилось три дня, проведенных в полете, чтобы понять, что они стали пленниками, заключенными в корпус летящего со скоростью 130 километров в час аппарата, который никогда не упадет. Они понимали, что идут навстречу своей судьбе и больше ничто не может их испугать, но… На четвертый день они встретились с флотилией в тысячу раз больше той, что увидели в первый раз. Теперь по небу летели огромные летательные аппараты, подобные вырванным из земли горам. Самолет «LVG С.II» с черными крестами на крыльях был таким маленьким, что немецкие пилоты даже не заметили, как тот прошел сквозь их строй. Они и не собирались стрелять, потому что эти летающие горы не могли быть ни французскими, ни британскими самолетами, и было понятно, что лихорадочные пулеметные очереди не смогут причинить им никакого вреда. На пятый день в кокпите самолета поселился голод. И пилот, и стрелок впали в отчаянье, потому что под ними беспрестанно волновалась все та же зеленая вода, а над головой неизменно сияло полуденное солнце. В последний раз — прежде чем они потеряли сознание от голода — они встретились с таким огромным летательным аппаратом, что им показалось, будто под ними одна планета, а над ними — другая. Затем они потеряли сознание, впав в диабетическую кому. Чуть позже оба пилота умерли, а самолет «LVG С.II» продолжал плыть по небу, но это уже не было частицей истории Великой войны, поскольку он упал в Южной Патагонии и вызвал немалую панику среди индейцев и скотоводов, никогда не слышавших о ней.
В старой Европе летчики Фриц Крупп и Дитрих Струнк были объявлены пропавшими без вести. Это были первые жертвы нового самолета, который, как и химическое оружие, был предназначен для того, чтобы обеспечить немецкой стороне военную победу.
А война в воздухе продолжалась и с нетерпением ждала появления асов. Самолеты и цеппелины участвовали в боях под Дюнкерком и на восточном побережье Англии. Один из цеппелинов, которым командовал капитан Карл Линарц, 20 сентября 1915 года вылетел с аэродрома севернее Брюсселя. В полной тишине он незаметно добрался до Лондона. Из гондолы под корпусом была сброшена первая бомба на британскую столицу, а за ней полетели тысячи листовок. Взрыв причинил небольшие разрушения на набережной Темзы, но листовки соблазнили даже сдержанных англичан. В них было написано: «Проклятые англичане, мы идем, чтобы или уничтожить вас, или вылечить». И подпись: «Линарц». Цеппелин тихо пробрался к цели и так же тихо улетел, а внизу, на земле, пожарные машины мчались по лондонским улицам, хотя в городе ничего не горело. Пожарные собирали листовки, сбрасывали их с памятников и вырывали из рук прохожих. Однако тысячи листовок все-таки оказались в карманах очевидцев и отправились в Солсбери и остальные близлежащие места, а некоторые — далеко на север до самой Шотландии. К вечеру все успокоилось, а последние постыдные угрозы капитана Линарца размокли под дождем.
В эту ночь и в Стамбуле шел дождь, вынудивший эфенди Йилдиза в неизменной феске спрятаться в лавке. Он успел своевременно убрать свой товар под крышу и, поскольку вокруг никого не было, начал негромкий разговор с пустой лавкой и находившимися в ней приправами. Долгое время размышляя о возможности завершения войны в следующем году с помощью торговцев, он и теперь задал четкий вопрос красным приправам: что им нужно, чтобы они стали продаваться хуже коричневых и зеленых. Ответа от красных и коричневых приправ он так и не дождался. Вместо них ему отвечал дождь, упорно барабанивший по ветхой черепичной крыше лавки. Капля за каплей, жизнь за жизнью — казалось, именно это ответил ему дождь — и никуда от этого не деться…
Дождь шел и на курорте Гляйхенберг, где лечился Бороевич фон Бойна. В санатории, походившем на огромный отель из лучших времен, где немецкие семьи отдыхали в твердой уверенности, что хорошие времена неподвластны плохим переменам, угнетенному духом фельдмаршалу с Восточного фронта были выделены просторные апартаменты с террасой, смотревшей на курортный променад. Он вошел в номер как командующий, но, как только за ним закрылась дверь, рухнул в кресло как сломленный жизнью человек. Нераспакованные чемоданы уставились на него, а солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели жалюзи, косо освещали только один его полуприкрытый глаз… В этих комнатах фон Бойна начал мучительно выздоравливать. Он больше не вспоминал два Перемышля — ни ложный, который он занял, ни истинный, в который не смог прорваться. Он только улыбался любезным докторам, приносившим ему странные лекарства, бдительно охраняя прибывший с ним багаж. Каждое утро он, так же как и на фронте, обсуждал распорядок дня с двумя своими адъютантами и аккуратно чистил две пары сапог. В шкафу висели два мундира и два блестящих шлема с черными перьями.
Точно в полдень фельдмаршал спускался в столовую, разодетый как на парад: в отглаженной форме и стальном шлеме, украшенном черными перьями. Он неизменно привлекал к себе всеобщее внимание, но ни с кем не сближался, считая, что раз идет война — его место на одном из фронтов. Но как узнать, который из них настоящий? Когда через несколько недель лекарства не оказали на него заметного действия, один молодой врач, принятый на испытательный срок из местной клиники, изъявил желание посвятить себя фельдмаршалу. Они подружились. Фельдмаршал даже стал относиться к молодому человеку, как к сыну. После двух совместных обедов тот наконец признался, что он не пациент, а врач. Через неделю фон Бойна пригласил его в свои апартаменты.
В большой гостиной молодой врач быстро заметил, что каждая вещь фельдмаршала имеет свою копию, словно эти резервные экземпляры предназначены духам прошлого: одежду стирают, гладят, наводят на нее лоск и… откладывают в сторону. Никто не надевает ее на себя. Ему сразу же стало ясно, что излечение этого выдающегося человека возможно, только если удастся уговорить фон Бойну начать носить «резервные вещи». Молодой доктор не удивился, когда фельдмаршал отказался это делать, но он знал, что в тот день начался сизифовский подъем Бороевича на утес шизофрении, который должен завершиться или отъездом из санатория, или полным крахом одного из самых блестящих офицеров армии Двуединой монархии.
Ежедневно в полдень доктор и прославленный пациент встречались за обедом: первый — в весеннем вязаном жакете с полотняным поясом; второй — в парадной форме. Доктор быстро научился различать близнецы-сапоги, близнецы-ордена, близнец-мундир и близнец-шлем. Ему понадобилось еще двенадцать обедов, чтобы однажды вечером уговорить фон Бойну примерить неношеную пару сапог. Для генерала это было нечто совсем новое. Он потел, колебался, отбрасывал сапоги, предназначенные православному Бороевичу, и в конце концов решился. Как только он потянул голенища наверх, перед ним воскресла позабытая картина из его жизни. Он вспомнил мать и колыбельную на сербском, которую для него никто не пел почти полвека. Генерал заплакал в своих апартаментах, но не захотел обнаружить слабость перед молодым доктором, который похвалил его, когда увидел обутым в «прокаженные» сапоги.