Не-бек не увидел ничего необычного в том, что ему, одному из лучших стамбульских полицейских, было поручено заниматься цензурой армянских писем. Ни единая бакелитовая пуговица на его мундире не была армянской. Он не стеснялся того, что избегает посещать армянские магазины и мастерские. Не видел ничего плохого в том, что в апреле 1915 года было ликвидировано пятеро армянских лидеров. Не видел ничего, что могло бы оправдать восстание армян в городе Ван, и проклинал тот день, когда русские солдаты пришли на помощь повстанцам. После этого террор распространился по всей Турции, но особый вкус он приобрел на столичной мостовой. А Не-бек чувствовал себя очень хорошо. Его совсем не удивило, что именно ему было поручено следить за армянской интеллигенцией всего Стамбула, а потом отправлять ее представителей под домашний арест. Он заглянул в свою душу и в черном осадке на дне не увидел ни одного армянского слова, которое предупредило бы его, что пора остановиться. Вот почему для него не было ничего необычного в том, чтобы в 1915 году отправить в ссылку своих недавних соседей-армян. В его обязанности не входило сострадать им. Он не проронил ни единой слезинки, услышав, что множество людей умерло на этом пути в Сирию и Месопотамию.
Когда в конце 1915 года Талаат-паша заявил: «Я решил армянский вопрос за три месяца, в то время как султан Абдулхамид не смог решить его за тридцать лет», Не-бек стал стопроцентным турком. За ревностную службу он был повышен в чине и смог купить красивый деревянный дом на Хисаре, что казалось ему вполне закономерным. Он выбросил все вещи прежних владельцев вплоть до последней простыни и тряпки, чтобы ничто не напоминало о христианах, и приобрел хорошие турецкие диваны, плетеные стулья, зеркала в деревянных рамах и даже вьющиеся растения для балкона. Теперь он был начальником вилайета — он, бывший армянский полицейский с побережья Босфора. Как его звали, когда он был армянином? Он не мог вспомнить. У него не было на это времени. Его направили в Трабзон, чтобы «выровнять почву» после «решения армянской проблемы» в этом городе.
Когда в начале 1916 года он отправился в путь, то думал о том, что не доверяет этому году. Ему казалось, что предыдущий год для турок был самым важным, поскольку они навсегда избавились от этих проклятых армян. Он приехал в город Трабзон, а перед ним была долина мертвых. Он буквально ходил по телам покойников, так много их было. Но Джам Зулад-бек не обращал на это внимания. Иногда его ноги наступали на гниющую плоть и дробили кости, но у новоявленного турка не дрогнула ни одна жилка на лице. Большинство трупов были засыпаны только тонким слоем земли, ее частично смыл дождь, и под его ногами внезапно появлялись ямы, в которых ползали серые черви. Повстанцы остались лежать в том же положении, в котором настигла их смерть во время трехдневной резни — еще в движении, как будто готовые снова восстать против Турции и Комитета младотурок, а Джам Зулад-бек не чувствовал себя удрученным. В одном месте он видел полуобглоданные тела турок и армян, держащих друг друга за горло, их руки не разжимались даже после смерти. Казалось, что Джам Зулад-бек вообще ничего не чувствовал. Но потом он обернулся. Тот, кто ничуть не сомневался, когда нужно было обвинить армянских солдат в поражении при Саракамыше, кто не стеснялся игнорировать армянские магазины и мастерские, кто отправлял под арест армянских интеллигентов во всем Стамбуле, кто отправил в ссылку своих соседей, кто не мог вспомнить свое армянское имя, — остановился.
Он оглянулся, словно что-то забыл, какую-нибудь мелочь, оставленную в столице, упустил из виду положить в карман табакерку или сигареты. Потом у того, кто без сомнений обвинял армянских солдат в разгроме под Саракамышем, кто не стеснялся игнорировать армянские магазины и мастерские, кто отправлял под домашний арест армянских интеллигентов во всем Стамбуле, кто ссылал соседей, кто не мог вспомнить свое армянское имя, — по лбу прокатилась струйка пота, как будто он немного устал от ходьбы по трупам. Потом у него на губах появилась пена. Он схватился за горло, его глаза стали бешено вращаться, как будто каждый хотел выскочить в свою сторону, — и вдруг рухнул как подкошенный.
Он, обвинявший армянских солдат в поражении под Саракамышем, беззаботно игнорировавший армянские магазины и мастерские, отправлявший под домашний арест интеллигентов во всем Стамбуле, ссылавший своих соседей, окончательно позабывший свое армянское имя, — не выдержал.
Джам Зулад-бек пал как последняя жертва армянской резни.
Для Не-бека Великая война закончилась тогда, когда в последний миг жизни он вспомнил свое армянское имя — Вартекс Норадунян, но признал ли он его и вознесся на небеса как армянин или до самого конца остался турком-османом и упорным стамбульским полицейским, знает только Бог, под именем Аллах или Иегова, это безразлично. А 1916 год остался равнодушным: он не обвинял 1915-й в преступлениях, но и сам не собирался быть иным.
Гийом Аполлинер во французских окопах на Западном фронте узнал, что такое настоящая война. Писем из тыла больше не было. И новых девушек — тоже. И опиумных притонов. И фальшивых китайцев, предлагавших трубки с опиумом. И лобковых волос в форме креста. И капель менструальной крови. Сейчас артиллериста мучает «великая меланхолия». Не только из-за климата. Он уже привык к сумасшедшим дождям. Привык к грязи. Привык к окопным друзьям — крысам. Но терпеть не может палочной дисциплины. Военные советы заседают постоянно. Введены военные трибуналы. Каждый солдат, раненный в руку, рискует попасть под расстрел. Черные следы вокруг раны могут быть от пороха. А это означает самострел.
В начале 1916 года поблизости от Суэна 2-я рота 336-й пехотной дивизии отказалась выполнять приказ атаковать вражеские окопы. Люди обессилены. Атака. Контратака. Атака. Контратака. Новый штурм означает смерть. Немцы совсем недавно заменили колючую проволоку на нейтральной полосе. Идти в атаку в подобных условиях означает самоубийство. Столкнувшись с таким неповиновением, французский генерал, командовавший 336-й пехотной дивизией, собирается открыть артиллерийский огонь по своим окопам. Благодаря вмешательству преданного ему полковника отказывается от этого решения. Приказывает выбрать шестерых капралов и восемнадцать солдат из числа самых молодых, и трибунал немедленно приговаривает их к расстрелу.
Бывает и так, что унтер-офицеры выбирают смертников здесь, рядом с лейтенантом Аполлинером. Иногда просто бросают жребий. Затем расстреливают тех, кому не повезло. Особенно потряс Аполлинера случай с лейтенантом Шапланом, служившим в пулеметной команде 98-го пехотного полка. Шаплану двадцать лет. Он храбр. У него голубые глаза. И взгляд мечтателя. Взгляд, какой когда-то был у Аполлинера. Когда поэт познакомился с ним, мечты уже стали покидать пулеметчика Шаплана. День спустя участок обороны Шаплана был атакован. Пулеметчиков окружили, но взять их в плен врагам не удалось — каждые пятнадцать минут из окопов раздавалась очередь, и немцам казалось, что у французских солдат достаточно боеприпасов. Они оставили их между мраком и смертью, возле колючей проволоки. Когда санитары наконец-то подобрали раненых, Шаплана на носилках доставили в трибунал. Приговор — смертная казнь. Носилки подняли. Шаплана привязали, чтобы тот не упал, и выпустили ему в грудь три пули. «Такие вещи деморализуют армию», — пишет матери Аполлинер на обычной военной открытке. Ожидает открытку от матери. Она не приходит. Вероятно потому, что она была куплена не в магазине чудесных военных открыток, принадлежащем Биро.
Пьер Альбер-Биро до Великой войны был поэтом и скульптором. Он был поэтом-самозванцем, да и скульптором его тоже никто не считал. Однако он упорно утверждал, что у него лицо поэта и руки скульптора. На самом деле это был рахитичный, с цыплячьей грудью, вечно сгорбленный человечек, так что его тень всегда маячила перед ним независимо от того, с какой стороны светило солнце. Во время Великой войны он издавал несколько авангардных журналов, но очень быстро заметил, с какой скоростью они пожирают его сбережения. Дольше всего он верил в журнал «SIC» (Sons, idées, couleurs, formes)[28], не желая признаваться себе в том, что «SIC», так же как и «Elan»[29], второй журнал, издаваемый им вместе с дадаистами, по сути дела только ширма для публикации его собственных стихов. В конце концов он понял, что это больше, чем он может себе позволить. Все-таки он просто человек с постоянно усиливающимися болями в искривленных костях и карманом мелкого фабриканта.