В начале Великой войны он открыл небольшую мастерскую по производству военных открыток и стал торговать ими. Он печатал их на свои деньги для солдат и их семей, чтобы облегчить им переписку. Его открытки на первый взгляд походили на все другие. На внешней стороне был изображен идеализированный французский солдат с цветком на мундире, а рядом с ним его возлюбленная. Качество печати было не очень высоким, но популярность открыток заключалась в том, что они доставлялись адресатам гораздо быстрее, чем другие. Если обычное почтовое отправление путешествовало неделями и даже месяцами, то открытки Биро шли со скоростью военной почты, минуя сортировку и цензоров, самостоятельно выбирались со складов женевского Красного Креста, где тысячи писем солдат, военнопленных и их семей ожидали, что их кто-то разберет, проштемпелюет и отправит.
Это очень быстро заметили солдаты, а еще быстрее — их семьи. То, что они особенные, вовремя заметили, кажется, и сами открытки. Похоже, что только сам дядюшка Биро не отслеживал путь открыточной корреспонденции. Он жил с убеждением, что мрачные дадаисты весьма удачно изобразили солдата с цветком рядом с возлюбленной, хотя эти художники презирали фигуративную живопись. Он думал, что именно лицо идеального солдата, этого совершенно бесхарактерного праведника, изображенное на открытке, и обусловливает удачные продажи и повышенный спрос, но он ошибался. В перерывах между боями солдаты нетерпеливо ждали почту и лихорадочно писали письма — писали, когда не было атак, когда удавалось выйти из боя живыми, когда приборы отмечали отсутствие газовой опасности и они снимали маски… Поскольку они писали очень много, то вскоре заметили, что открытки Биро доходят до адресатов, а остальные — нет. Как этого не заметил внимательный Аполлинер, писавший письма матери на обычной бумаге, непонятно. Да это и не имеет значения для нашего повествования.
Это рассказ о том, как открытки Биро начали составлять параллельную историю войны, по своему усмотрению дополняя ее текст. Открытки продавались во многих местах на фронте и в тылу, но значительное число их исчезло со склада. Бедный дядюшка Биро думал, что открытки воруют бродяги, ему даже в голову не приходило, что те покидают склад самостоятельно. И вот что с ними происходило. Пока солдат был жив и сам отправлял почту, открытки подчинялись ему, использовав лишь свою способность обязательно попасть к адресату. А если солдат погибал, они брали инициативу в свои руки и продолжали дописывать его историю в течение нескольких следующих месяцев.
«Я в порядке, правда, немного завшивел, но это не важно», — писали они вначале, но по мере того, как день смерти их автора отдалялся, они все больше и больше тяготели к философствованиям и антивоенной агитации. Единственной помехой был небольшой размер открыток, но и это они сумели преодолеть с помощью мелкого почерка и лапидарного изложения. Целая группа самых талантливых открыток прошла именно такой путь; их использовал и пулеметчик-лейтенант Анри Шаплан. В 1914 году, будучи еще жив, он писал матери: «Дорогая мама, я думаю, что эта война запачкала и твое материнское лоно»; младшему брату: «Не верь, брат, недобрым слухам, я не погиб под Ипром, я выбрался и отделался только шрамами, потому что вовремя купил маску». В открытках встречались и грустные подробности: «Я голоден, чертовски голоден, некоторые мои товарищи жарили крыс. Я смог на это смотреть, но не смог решиться их есть». И: «Сегодня утром, мама, снег покрыл весь холм, как белый сахар, все кажется нереальным. Снег мелкий и идет не преставая — даже когда я вставляю в ствол патрон, он становится белым, как сахарное печенье из твоей духовки».
Потом Шаплан был расстрелян (мы уже знаем, как это произошло), но открытки продолжали приходить. В Авре мать получала их десятками, и еще долго думала, что ее сын жив. Только семнадцатилетний брат Шаплана заподозрил, что здесь что-то не так. Сначала от пулеметчика приходили лишь короткие сообщения: «Я жив, не волнуйтесь», «На нашем участке шли большие бои» и снова «Я жив…», а затем — долгожданные открытки с пространным текстом, но любящий брат был уже достаточно взрослым, чтобы заметить: это почерк Анри, но не его стиль. Встречались неуклюжие грамматические ошибки, то и дело попадались странные слова, которые мечтатель до войны никогда не употреблял. Но Великая война затрагивала всех и заставляла многих людей меняться. Так думали родственники пулеметчика, а открытки сами посылали себя к ним. Что можно сказать о последних открытках из мастерской Пьера Альбера-Биро? Они были написаны искореженными, похожими на картошку буквами, без использования ударений. В одной из них говорилось: «Последний бог умер на кресте, а своим воскресением он, кажется, спас только самого себя. Иешуа Га-Ноцри не взял на себя никаких наших грехов, и я, если бы мог, пошел бы в мастерскую с цыганами, ковавшими гвозди, и выковал тот самый четвертый гвоздь, потерянный перед распятием». А в последней почтовой открытке, пришедшей в Авр, была выражена его прощальная, смешанная с упреком жалоба, ни в коей мере не достойная мечтателя: «Где этот неприкосновенный Бог? Знаете, договоры пишутся для того, чтобы важные господа скоротали время и немного развлеклись, а бумага — она и есть бумага, она все вытерпит. Бог — это выдуманная личность, его придумали те, кому это выгодно, так же как им выгодны и война, и смерть, и страдание, и гибель всех нас».
На этом переписка закончилась. Из долины мертвых от Шаплана больше не пришло ни одной самовольной открытки. Еще несколько раз мать и брат посылали на фронт волшебные открытки Биро, но ответа на них не последовало. Многие другие французские солдаты — живые и недавно погибшие — продолжали писать своим близким. Переписка прекращалась только в том случае, когда мертвые удалялись слишком далеко от этого мира, и даже магические открытки больше не могли имитировать их жизнь. Но их место занимали новые солдаты, и дядюшка Биро думал, что нашел золотой Грааль.
Правда, были и такие солдаты, которые не вели переписку, поскольку обладали такой большой свободой передвижения, что сами смахивали на магические открытки и довольно часто покидали место фронтовой службы, словно война не накладывала на них никаких обязательств. Одним из самых талантливых «летунов» с фронта в тыл был Жан Кокто. Он должен был вернуться назад, в цивилизацию. Он израсходовал все запасы «Мадагаскара», и теперь ему было необходимо найти девушку-девочку Кики. В Париж 1916 года он прибыл с печалью в сердце и такими словами на устах: «Он совсем не похож на Париж 1915 года, а Париж 1915 года даже близко не стоял с Парижем 1914 года». И затем добавлял: «Это был урожай 1914…» Однако Кокто не позволил себе долго предаваться меланхолии. У него даже в мыслях не было искать Пикассо. Зато с большим усердием он стремился увидеть свою благодетельницу, девочку-грязнулю Кики. Кики, какая Кики? Как на самом деле зовут эту Кики? Он не знал, что в военной картотеке Кики значилась под своим настоящим именем — Алиса-Эрнестина Прен. Потому-то он ее и не нашел. На ее месте работала какая-то глуповатая, упрямая и несговорчивая крестьянка из Прованса. Он решил ее подкупить, но она то ли не осознавала ценность денег во время войны, то ли была откровенно неподкупной. В конце концов он украл десять банок консервов, рискуя попасть под трибунал. Пошел с добычей к слесарю-частнику и попытался спрятать в банки лучшую говядину. Открыв одну банку на пробу, он почувствовал запах моторного масла и тут же избавился от всех консервов.
В конце своего пребывания в Париже он услышал, что солдаты охотятся за лекарством от астмы. Чем же их привлекал этот препарат доктора Уилкокса? Кокто разузнал, что в его состав входит сульфат атропина (что не имело значения) и гидрохлорид кокаина (а вот именно это и имело значение). Это лекарство использовалось во всех армиях союзников. Он немедленно обратился в Медицинскую комиссию Парижа. Как некогда летом 1914 года он стремился набрать вес для того, чтобы отправиться на казавшуюся тогда опереточной войну, так и сейчас он пытался вызвать в себе не слишком серьезную болезнь. Один из недавних друзей посоветовал ему: «Спи, обернув плечи мокрым полотенцем, — заработаешь лихорадку и неглубокий кашель, похожий на астматический». Так он и сделал. В течение двух дней Кокто казалось, что ему тяжелее, чем солдатам в окопах под дождем. На третий день начался спасительный кашель. Комиссия прописала ему лекарство.