Вот так я начал врать своим солдатам. Не всех можно было спасти ложью, но те, кого смерть уже прикусила своим зубом, еще могли ее обмануть. О, как мне пригодилось это искусство, когда мы отступали на юг, на Мораву, и когда мы оставили эти позиции меньше чем через неделю под страшным дождем. Я подходил ко многим своим полумертвым бойцам и говорил им: «Вставайте, мертвые, нам нужно встретить врагов на Косово» — и они вставали. Раненые выздоравливали от огнестрельных ранений; наши хирурги чудом спасали тех, у кого были открытые раны на голове. Только те, кто был смертельно изувечен, кого я не мог заставить в последний раз открыть глаза, уходили навсегда, их не удавалось спасти ложью. Все остальные возвращались в строй и двигались дальше, а нас ожидал очень трудный путь.
На берегу Черного Дрима, реки, в которую мы сбросили наши пушки, все обессилели. Артиллеристу труднее всего расстаться со своими орудиями, а когда эта сталь тупо упала на дно бурной реки, вся моя батарея плакала. Все утратили надежду и стали терять силы. Но, господин Фери, как только кто-то падал, я оказывался рядом с ним и кричал: «Вставай, сынок, в Скадаре нас ждут новые пушки! Вставай, тебя шваб затопчет, если ты останешься лежать!» Не все поднимались сразу, я состязался со смертью, будто перетягивал канат, но уже приобретенный опыт помог мне найти много способов обмануть их смерть. Иногда я встречал ее проклятием, в другой раз — ругательством, в третий — бранью. И мои солдаты вставали. Они были мертвые, а не живые, когда мы пересекали Албанию. Когда кто-то из них падал от голода, я подскакивал к нему и начинал врать: «Вперед, на берегу моря нас ждет еда, много еды и выпивки. И нашу ракию[31] албанцы там гонят только для нас. Вставай, сынок, неужели ты не хочешь попробовать нашу сливовицу? Наши винокуры опередили нас только для того, чтобы вместе с албанцами изготовить котлы для перегонки ракии».
Почему они мне верили, почему продолжали путь, я не знаю. Мне казалось, что их ноги сами ступают по албанским горам, переходят по шатким мостам, скрываются в густых зарослях, когда враждебные албанцы открывают стрельбу. Когда мы наконец достигли берега, там, конечно же, не оказалось ни продовольствия, ни ракии, но ни один из моих солдат не упрекнул меня во лжи. Нет, господин Фери, я обманывал притаившуюся смерть, а она после этого и кричала, и шипела, стараясь хотя бы уже на берегу забрать кого-то из них. Но солдаты и дальше верили мне без всякой злобы, почти требуя от меня новой лжи, поскольку ясно понимали, что из их утробы к горлу поднималась ползучая смерть.
И я продолжал лгать. Я говорил им: «Корабли нашей великой союзницы Франции уже находятся в Отранто. Их белые палубы ждут, а на них санитарки и сестры милосердия успокоят любую вашу боль. Вставайте, сыновья, вставайте, мои соколы!» А они, господин Фери, мои бедные дети из Шумадии и Рудника, вскакивали и, как будто хорошо поели, продолжали терпеть голод и страшную усталость, которые и быка бы свалили, не то что человека.
Корабли наконец прибыли, и так я, обманывая смерть, привел их сюда. Посмотрите на них: они чуть больше похожи на живых, чем на мертвых. Никто не поет, никто больше не умеет смеяться, но они живы. Здесь их сотни, а был бы десяток, не обмани я смерть в каждом из них хотя бы несколько раз. Вот моя история, господин Фери, а вы передайте ее нашим друзьям-французам.
Колокол греческого женского монастыря на маленьком островке посреди лагуны звонил в спокойном, полном благоухания воздухе, призывая на вечернюю молитву. На горизонте голубое небо вливалось в сиреневое море. Мой артиллерист встал и отправился к своим солдатам. Двое или трое из них ожидали его на краю лимонной рощи, как будто скорее охраняли его, чем приветствовали. Он по-офицерски отдал им честь и сквозь тень, отбрасываемую деревьями, прокричал мне еще несколько слов:
— Вы видите их? Мои солдаты следят за мной. Город Корфу всего в тридцати минутах отсюда. Однажды я хотел пойти туда, но мои люди меня остановили. Я сказал им: «Да ведь я вернусь». А они: «Нет, мы тебе больше не верим», — ведь я столько раз лгал им. Боятся, что я их покину. Прощайте, господин Пизано.
Сказав это, он отправился в свой лагерь, а я должен рассказать вам, мои французские читатели, конец этой истории. Эти строки я пишу две недели спустя после нашей встречи. Я вынужден сообщить вам, что хорошего человека, обманывающего смерть своих солдат, больше нет в живых. В тот последний страшный вечер друзья все-таки разрешили ему покинуть лагерь, чтобы поселиться в Корфу. Они никого не послали вместе с ним, а он, говорят, в таверне на городской эспланаде выпил всего один бокал узо[32] и упал головой на стол, а потом рухнул со стула. Его золотое сердце не выдержало. Никого из знакомых рядом с ним не оказалось. От местных жителей я узнал очень мало, потому что они плохо говорят по-французски, а я вовсе не знаю греческого. Так что и о смерти артиллериста я не знаю почти ничего, полностью заслуживающего доверия. Поэтому теперь мне кажется: может быть, он в последний момент все-таки открыл глаза, но возле него не было никого, кто обманул бы его смерть.
Французские читатели, я по-прежнему нахожусь в Элладе, стране столь же счастливой, сколь и несчастной. Греция счастлива из-за своих богов: аквамариновых глубин Эгейского и Ионического морей, щедрого солнца и прозрачных рек, утоляющих вечную жажду сухой земли самой южной части Балкан, но несчастлива из-за своих людей, которые по воле своего безответственного и деспотичного монарха и его трусливой свиты видят врагов в друзьях, а на истинных врагов полагаются как на избавителей греческой короны. Такая атмосфера ощущается на улицах Салоников, словно загноившаяся кровь течет по материковой части Пелопоннеса, и это в любом случае болезненное состояние ощущается даже в оливковых рощах Афона, где должна бы струиться одна только благочестивая мысль, как тихо струится из раскрытой ладони белый песок.
В этой несчастной стране нашли пристанище беженцы из Сербии. Они умирали на пути в милосердную Грецию, но кое-кто скажет, что в этом нет ничего нового: и евреи оставались в песках своих воспоминаний, когда после разрушения Храма отправились в вечные скитания. Вместе с солдатами исчез и целый народ: старики и дети, рожавшие и бесплодные женщины, хотя кое-кто скажет, что и это не ново: цыганские кибитки — семьи и целые племена — тоже покинули красные земли Индии, чтобы уже никогда не вернуться на родину. Однако я хочу сообщить вам, французские читатели, нечто действительно неслыханное. Вместе со всем народом, вместе с последними остатками побежденной армии в изгнание отправился и сербский монарх, король Петр Карагеоргиевич, который не потребовал ни поезда, ни аэроплана, а — как если бы он был одним из солдат — пустился в путь от одного поселения к другому пешком через албанское Проклетие.
Этот старец нашел временный и обманчивый покой на острове Эвбея. Он разместился в небольшом скромном доме в курортном Халкисе, где и принимал меня. Я с трудом смог его узнать: он явно очень похудел, поэтому мундир на нем выглядел так, словно был позаимствован у некоего счастливого короля, гораздо более полного, чем он. На высохшем лице появилась густая борода; он сказал мне, что не бреет ее из-за тоски по родине. Мы вежливо разговаривали около получаса по-французски, как будто мы оба французы, а затем король представил свою свиту, показавшую мне, как организован самый маленький королевский двор в мире.
Я беседовал со многими доверенными лицами его величества и узнал, как трудно им вести эту, по словам короля, «жизнь после жизни», но больше всего меня удивил рассказ королевского врача. Этого удивительного человека я застал на освещенной солнцем веранде, где он паковал свои вещи, готовясь к отъезду.
31
Ракия — традиционный балканский спиртной напиток крепостью 35–70 градусов из перебродивших фруктов: слив, винограда, диких груш, реже яблок.
32
Узо — греческая водка крепостью 40–50 градусов, настоянная на анисе и других ароматических травах: гвоздике, ромашке, кориандре и др.